На четвертый день я зашел на эвакопункт в Кобоне. Там мне сделали перевязку. Боль поутихла, но кожу сильно стянуло. Тормозил и включал сцепление правой ногой.

Через неделю я все же попался врачу на глаза.

— А ну заходи! — сказал грозно.

— Теперь я вас не боюсь! — попробовал я отшутиться. Но он взял меня за рукав и затащил в санчасть.

Осмотрел ногу.

— Тебе повезло, хлопец! Могла быть гангрена! Но держать в санчасти меня не стал.

Теперь левая нога поджила. Я уже жму ею вовсю на педаль сцепления. Но стоит побыть немного на морозе — и боль возвращается…

Эта минутная остановка отвлекла от сна. Я снова сел за руль и, чтобы не уснуть, вернулся к Гайдамаку. Вспомнил, как наш учитель провалился в колодец. Случилось это поздно вечером после его перепалки на колхозном собрании с Пантелеймоном Чмыхом. Гайдамак поспорил с ним из-за ремонта нефтяного двигателя НД-30. Пантелеймон завел двигатель в отсутствие механика, уехавшего в районный центр. Чмых не знал, как остановить двигатель, и боялся к нему подойти. НД-30 чихал и плевался нефтью. На его рев сбежались все дубровские мальчишки. Пантелеймон лежал в канаве, покрикивая на нас: «Тикайте отсюда! Сейчас взорвется!»

Было мне тогда лет четырнадцать, но я уже немного разбирался в моторе. Почитывал тайком от своего дядьки-шофера его учебник по автоделу. Знающих, как остановить НД-30, не было, и я предложил сломать насос, который подавал горючее. Чмых так и сделал. А на колхозном собрании Гайдамак потребовал взыскать с него за ремонт.

Чмыху уже попадало от жены за увлечение техникой. Он построил ветряк на крыше, когда в Дубровке сгорела мельница. Несколько дней ветряк обмолачивал зерно. Жена Пантелеймона даже стала брать мзду с соседей. Но как-то ночью ветряк сорвался с тормоза и так размахался крыльями, что чуть не унес хату в небо. И тогда Чмых поклялся жене, что перестанет изобретать и будет изготовлять только прялки, которыми был знаменит на всю округу. Запуск НД-30 жена сочла бы за нарушение клятвы. Так что на собрании Пантелеймон стоял насмерть, понимая, что плата за ремонт насоса выдала бы его. Гайдамак тоже не хотел отступать и требовал обязательно наказать виновного за халатное отношение к колхозной собственности. Собрание закончилось поздно, а вопрос о ремонте так и не был решен. Гайдамак был этим очень огорчен. Он продолжал спорить на улице и впотьмах не заметил, как ступил ногой… в колодец.

К счастью, там было полтора метра воды.

Исчезновение главного обвинителя первым заметил Пантелеймон. Пострадавший был вытащен журавлем. Это примирило спорщиков. Гайдамак угостил спасителя горилкой у себя дома, а на следующий день сам пришел к нему в гости. Но против ответной чарки выступила жена. Она напомнила Пантелеймону об ульях. Пчелы роились и вот-вот могли улететь. Гайдамак вызвался помочь перенести ульи в другой конец сада.

Пчелы грозно гудели, просясь наружу. Летки ульев были закрыты дощечками. Чмых, растроганный участием гостя, предложил ему завести пчел. Пообещал подобрать улей и пересадить туда молодой рой. Гайдамак благодарил, но колебался: стоит ли браться за такое хлопотное и опасное дело. Его сомнения еще больше раззадорили Пантелеймона. Он перечислил все болезни, которые знал, уверяя, что от любой из них излечивает пчелиный укус.

Чмых взялся за улей с одной стороны, Гайдамак — с другой. Тут над ними низко пролетел скворец и склевал на лету огромного паука, притаившегося на узорчатой паутине между цветущими яблоневыми ветками. Пантелеймон засмотрелся и незаметно для себя сдвинул дощечку, прикрывавшую леток. Пчелы, выбравшись из улья, нашли удобную лазейку в его брюках. И вскоре на Чмыха стал переползать весь молодой рой.

Гайдамак не сразу понял, почему его радушный друг вдруг бросился к кустам и с криком стал стаскивать с себя штаны. Вжиг! вжиг! — ошалело вылетали из них пчелы…

…Вжиг! вжиг! — послышалось сквозь вой мотора наяву. Впереди брызнули льдинки, появились трещины на боковом стекле кабины. Я открыл дверцу. Два «мессершмитта» прошли в сторону Шлиссельбурга. Обстреляли, должно быть, просто так, на всякий случай. Нет! Возвращаются! Опять заходят сзади!

Где укрыться от самолетов на Ладоге? Здесь не зароешься в землю, не бросишься в кювет, не спрячешься за дерево или камень. Некоторые водители залезали во время налетов под кузов. Мешки с мукой спасали от пуль. Но если рядом взрывалась бомба, шофер проваливался вместе с машиной под лед.

В моем звене была выработана иная тактика. Ни один из водителей не останавливался на трассе во время налета. В движущуюся цель труднее попасть.

Я прибавил газ. «Выручай, голубушка!» — мысленно сказал своей полуторке.

Почувствовав, что «мессершмитты» меня догоняют, резко крутанул руль в сторону. Машина выскочила за снежный бруствер. Самолеты пронеслись на бреющем вдоль трассы. Я спрыгнул на лед, осмотрел кузов. Пули расщепили задний борт. Один ящик упал, из него выпали мандарины, раскатились по льду, как золотые новогодние шарики…

Я собрал их, забросил ящик в кузов. Снова выехал на дорогу. Злость меня взяла на фашистов! Нет, думаю, будут мандарины у ленинградских ребят!

Вспомнился мне исхудалый мальчишка лет десяти. Месяц назад видел его в полуподвале на Невском и не забуду никогда. Там для шоферов устроили столовую, где можно было наспех перекусить, пока разгружались машины. Каждому выдавали по черпаку похлебки и по тоненькой дольке хлеба.

Сев за стол, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Смотрел на меня мальчишка в не по-зимнему легкой, обтрепанной курточке. Сидел, привалившись к стене, недалеко от входа.

Мерзло скрипела дверь, люди входили и выходили, а мальчишка, не отрываясь, смотрел на меня. Я позвал его, он не двинулся с места. «Стесняется!» — решил я и перевернул на столе свою шапку. Каждый из сидевших рядом шоферов отщипнул от своего мизерного пайка кусочек хлеба и молча положил в нее.

Я взял шапку и подошел к мальчишке. Но он сидел в той же позе, прислонившись спиной к стене. Я взял его за руку, чтобы высыпать в ладошку хлеб, и тогда только понял, что он мертв. Запах еды притянул его в шоферский полуподвал, но голод не оставил больше сил…

Я гнал машину на предельной скорости — лишь бы проскочить 9-й километр! Вдруг в глаза ударил яркий сноп света. Снова «мессершмитты»! Фашистские летчики включили на полную мощность свою подсветку и спустились почти до самого льда. Шли навстречу, как бы на таран, чтобы расстрелять машину наверняка. А мне уже некуда свернуть. Услышал, как загрохотало по кабине, и от напряжения на какой-то миг потерял сознание.

Когда очнулся, машина моя стояла. Мотор заглох, на ветровом стекле две пробоины. Расстояние между ними такое, что голова не уместится. А сам я цел — лишь поранило осколками стекла руки. Они оставались на руле.

Вылез из кабины. Капот и радиатор — как решето. Пробиты передние шины. Задний борт раскрыт. Из кузова выпало несколько ящиков с мандаринами.

А метрах в ста от моей полуторки — «мессершмитт» на льду. Фашистские летчики слишком увлеклись охотой за мной, не заметили зенитную установку, замаскированную в торосах у 9-го километра.

К сбитому «мессеру» бежали люди. Но у меня не было сил сдвинуться с места. Сел на подножку и стал дожидаться ребят из своего звена. Никто из них не думал, что я жив. Когда поняли, что пострадала только машина, Саша Бойкин вдруг рассмеялся:

— Семен! Ты же вылитый Дед Мороз!

Я машинально потрогал подбородок. Щетина моя на ветру заиндевела. Вспомнился командир части, которому я докладывал о потере своей первой машины. Значит, не случайно остался жив. Нельзя же в самом деле убить Деда Мороза!