…Итак, кто же, собственно, стоит за его спиной?

В этой его тяжбе? Он ведь и мне и другим, так что потом это доходило и до меня, давал понять, что у него высокие связи. И не только это. У него должны были быть люди, щедро дававшие деньги на такое безнадежное дело. Ибо невозможно было поверить, чтобы этот, может быть, и не совсем скряга, но крайне трезвый в делах мужлан пошел бы на траты, о которых я слышал. Например, из собственного кармана заплатил половину гонорара адвокату за составление прошения императрице. Каким бы богатым он ни был, но не настолько же? И еще того меньше можно поверить, что он так окрылен правами города. Этого рано растолстевшего мужлана с отвислой грудью и кривыми ногами, но острым взглядом вообще невозможно представить чем-нибудь окрыленным, или во всяком случае тем, что не сулит дохода…

Иохан нагнулся за ковшом воды и поддал пару, потом, согнувшись, переждал острую волну жаркого пара и, взглянув на меня, спросил:

— Поддадим еще?

Я чуть не забыл ему ответить. Потому что — боже мой, — когда он с ковшом в руке повернул ко мне свое белое, в красных пятнах, потное лицо, я поймал себя на том, что искал в его мокрых рыжеватых вьющихся волосах то место, где у него отломились рога…

Во всяком случае, не подобало мне сразу атаковать его своими вопросами. Я дал ему время подержать руки в ковше с холодной водой и пропотеть так, что пот струился с него ручьями, и все это время он с удовольствием рассказывал мне, что, несмотря на покупку дома, он не отказался от строительства нового на своем участке на улице Дубильщиков. Только теперь он не будет жильем для него и его семьи. Это будет здание с четырьмя маленькими квартирами. Их можно сдавать, скажем, ремесленникам, не имеющим недвижимости, — таких в городе становится все больше. Или часть будущего дома — ведь он будет стоять рядом с трактиром — можно предоставлять заезжим посетителям посолиднее, для более длительного пользования. За хорошие деньги, конечно. Потом Иохан говорил о своих планах строительства ветряной мельницы. И о том, что в этом деле госпожа Тизенхаузен старательно ставит ему палки в колеса — о чем я мимоходом слышал и от нее самой («Этот толстый трактирщик — вы же его знаете — намерен построить мельницу! Он хочет оставить меня без моей восьмой доли! А я говорю: не быть этому!»). Нет, ее слова я Иохану не передал. Я стал хвалить его заслуживающее благодарности и, прежде всего, исполненное самопожертвования участие в руководстве борьбой города:

— …Еще с прошлого лета я думал про себя и удивлялся, как же посчастливилось городу Раквере, что человек, подобный вам, принимает так близко к сердцу борьбу города. Да-да. Ибо вы именно та — как бы сказать, — та вешалка, где немецкие шляпы и шапки серых, — ну, я не скажу, что так уж охотно, — .стремятся висеть рядом, но, во всяком случае, та вешалка, где они соглашаются рядом повисеть.

Бог мой, когда я уже сказал, я вдруг сообразил, что, прибегнув в образному сравнению с вешалкой, я имел в виду вешалку из бараньих рогов и что именно такую я представил себе по вполне определенной причине. Но ведь Розенмарк об этом догадываться не мог. Он дал моей речи усладить свои круглые уши и, стегая веником отвислый живот, буркнул:

— Ну-ну-ну-ну… Кхе-кхе-кхе… А скажите, где бы еще они могли висеть? А? Да больше нигде!

Я сказал:

— Кроме того, от господина Рихмана я слышал…

— Что именно?

— Ну, что, защищая интересы города, вы из собственного кармана выкладывали большие суммы на поездки, суды, адвокатов и подобное, иной раз половину расходов брали на себя. — Я выдержал паузу, но трактирщик молчал, тогда я добавил: — Это же неслыханная щедрость, при общей скупости здешних жителей… — Я снова выдержал паузу, и, когда он все-таки ничего не ответил, а, отложив веник, сидел молча, почесывая бок, я осторожно произнес: — Такие крупные суммы вам, наверно, удавалось получать от единомышленников… и, наверно, очень богатых, или у людей, занимающих высокое положение, или даже знатных лиц… И подумал: если это Действительно так, то в этом еще большее доказательство вашей изобретательности. И знаете, меня просто по-человечески заинтересовало: если вы нашли таких людей, то они должны быть по меньшей мере из таллинского или нарвского купечества, но вероятнее все же, что из дворян, и я подумал: какие же это должны быть люди, если в них так сильна жажда справедливости?

Я исходил из примерно такого расчета: если на все мои слова о его личном горячем участии в делах города и денежных жертвах он только чесал живот и сопел, то на мои слова о жажде справедливости он должен раскрыть рот: для того, чтобы похвалить благородство стоящих за его спиной лиц («Видите, встречаются среди господ удивительные люди!»), или хотя бы для того, чтобы любое предположение о благородстве опровергнуть («Что? Не будьте дураком!!! Выгода — вот ради чего иные господа пустили в ход знакомства и деньги!»). Причем и в том, и в другом случае он мог назвать кого-нибудь. Или могла представиться возможность, не привлекая внимания, спросить имя или даже имена. Но ничего подобного не последовало. Розенмарк просто промолчал и начал кряхтя стегать себя по лопаткам. Потом на мгновение прервался, посмотрел на меня и спросил:

— Это что, разговоры Рихмана?

— Ммм. И Рихмана и мои. Мы так рассудили (какая-то доля правды наверняка была в моих словах).

Иохан снова принялся стегать себя веником, я делал то же самое, а сам думал, и должен признаться, даже с известной симпатией: если этот мужлан на самом деле ведет раквереские дела по чьему-то наущению, может быть даже одиозного господина Сиверса, то выбор был правильный… И при этом с тревогой думал, каким образом вернуться к этим вопросам за ужином, и чувствовал, что мне не хочется их касаться в присутствии Мааде. Что у меня на языке будет тысяча других, более важных вопросов. А если не на языке — ибо Иохан, увы, будет присутствовать, — так глубже, в горле, у меня их тысяча. И некоторые я все же задам: как ей жилось это время и что она теперь, будучи замужней женщиной, имея слугу и служанку, целые дни делает? Я слышал, что она ткет на каком-то маленьком ткацком станочке какие-то коврики; если это правда, то попрошу их показать. И еще, чтобы поддразнить и ее, и себя, и весь мир, я спрошу: «Скажи, а ты теперь… (или мне следует спросить — сударыня, а вы теперь) счастлива?» И посмотрю, как она мне на это на глазах у Иохана ответит.

Мы хлестали друг друга и каждый сам себя, потом ополоснулись холодной водой, досуха вытерлись и пошли обратно в дом. В той же комнате с коричневой дорожкой на зеннеборновском обеденном столе на двенадцать персон горели три свечи и стояло дымящееся блюдо с какой-то едой, нарезанный ломтями хлеб и чайники. Но тарелки и чашки были только на двоих.

— А это еще почему? — пробормотал Розенмарк, — Садитесь. Я только надену сухую рубашку и позову Магдалену.

Я сел на плетеный диван и все сразу понял: Мааде не пожелала со мной встретиться. Я подумал: «Может быть, муж все-таки ее уговорит…»

Какое-то мгновение я взвешивал, что было бы огорчительнее — если она по своей воле не придет или под давлением Иохана все же выйдет к столу. Даже не знаю, к какому выводу я пришел бы, потому что Иохан вернулся в сухой рубахе и буркнул:

— Эх, женские дела. Сядем за стол.

Мы сели, он предложил мне какие-то лепешки с мясом и творогом.

— Пожалуйста, угощайтесь! — сказал он, прежде чем взять самому.

Тут мне вспомнились слова его тещи, и я подумал: сдается, господин Розенмарк всерьез готовится через пятнадцать лет стать раквереским ратманом.

— А что с вашей женой? Почему она к нам не вышла?

— А бог ее знает. Голова болит.

— Ах вот что! Так она из-за головной боли и в баню не пошла?

Когда я уже спросил, мне показалось, что в моем вопросе был неприятный привкус назойливого выспрашивания. Я охотно взял бы свой вопрос обратно. Однако Иохан и ухом не повел. Напротив, на его широком лице появилась усмешка, и, прихлебывая горячий чай, он сказал: