По крайней мере раз в неделю он приглашал Джона к себе в кабинет и читал ему длинные нотации относительно «тщетности и идеологической лживости всех историографических методов со времен Томаса Карлейля». Он требовал у Джона предоставления ему черновиков различных глав его работы и никогда их не возвращал.

И вдруг, совершенно неожиданно, вся эта травля прекратилась. К всеобщему облегчению, Карсвелл обратился с просьбой вывести его из состава диссертационного совета по работе Джона. Более того, к величайшей радости Джона он вообще перестал с ним разговаривать. Создавалось впечатление, что из длинного темного туннеля мы снова вышли на яркий солнечный свет. В течение нескольких следующих месяцев мы были счастливы и полны надежд на будущее.

И тут вышла книга Карсвелла: «История колдовства на пороге Нового времени». Никто не знал, что он над ней работал – Карсвелл не подавал в печать никаких отрывков из нее в качестве статей в сборники докладов по конференциям, как это принято, он вообще очень давно уже ничего не публиковал ни в каких крупных университетских издательствах. Книга вышла тихо, без рекламы, в одном маленьком университетском издательстве в западном Массачусетсе, о котором почти никто и не слыхал. Она даже нe продавалась в университетском книжном киоске наряду с другими изданиями сотрудников кафедры.

Джону ничего не было известно о книге до тех пор, пока случайно в одном научном журнале он не наткнулся на рецензию на нее, в которой книга довольно резко критиковалась. Я прекрасно помню эту рецензию, почти дословно, она и сейчас стоит у меня перед глазами. В ней говорилось, что книга представляет собой мешанину из бессмысленных библиографических подробностей, некритически поданных постмодернистских теорий и инфинитивов с отделенной частицей. В книге имеется приложение, сообщал далее рецензент, с английскими переводами древних северно-европейских заговоров и заклятий, и его несколько удивило и позабавило, что профессор Карсвелл счел необходимым в предисловии предупредить читателя, что все приводимые в приложении «рецепты» – он называл их «рецептами», а не заговорами – в переводе не действуют.

Лично я обрадовалась, что старый негодяй наконец-то получил по заслугам, но Джону от всего этого с самого начала было не по себе, особенно из-за фразы о «некритически поданных постмодернистских теориях». Он потратил несколько дней на то, чтобы найти экземпляр книги. Ии в одном из книжных магазинов Провиденса ее не было. И когда он наконец все-таки отыскал ее, то пришел домой почти в слезах, дрожа от гнева и размахивая книгой.

– Карсвелл обокрал меня! – было единственное, что он смог произнести за целых полчаса.

Карсвелл сделал это очень хитро. Кроме нескольких терминов и фраз, разбросанных по тексту монографии, Карсвелл в прямом смысле слова у Джона больше ничего украл. Он похитил саму суть книги Джона. Сымитировал всю аргументацию и, хуже того, опошлил исходные аргументы и превратил их в нечто абсолютно неубедительное. В книге не было ни яркого научного темперамента Джона, ни его глубины, ни изощренной логичности доказательств. Он еще глубже вонзил нож в спину Джону и его репутации как ученого, выразив ему благодарность за помощь в составлении библиографии. Любой, кто прочел книгу и кто был знаком с работой Джона, без труда мог понять, что выкрал Карсвелл и каким образом лишил открытия Джона их подлинного содержания. Он умело прокладывал себе путь и знал, что делает, когда навязал себя на год в качестве члена диссертационного совета. Теперь же Карсвелл мог просто сказать, что все мысли, изложенные в книге, – его мысли, и что собственный труд Джона писался под его руководством и влиянием и что Джон – его (Господи прости!) помощник. И никто не смог бы доказать обратное.

Джон все-таки попытался. Я заставила его немного успокоиться, однако на следующий день он отправился к заведующему кафедрой, к декану и даже записался на прием к ректору. Джон нанял адвоката, и мне пришлось устроиться на работу, чтобы помочь ему оплачивать адвокатские услуги. Вначале даже создавалось впечатление, что он сможет выиграть процесс. Все нам сочувствовали; заведующий кафедрой и декан в частной беседе говорили, что, по их мнению, Карсвелл переступил черту дозволенного. Наш адвокат полагал, что дело Джона вполне выигрышное и что мы сможем даже содрать с Карсвелла за моральный ущерб.

И вот как-то вечером за три месяца до гибели Джона у меня был концерт в университетском кампусе. Неформальное мероприятие, просто для удовольствия, в основном для близких друзей. В репетиционном зале я пела кое-что из популярной классики, а один мой знакомый пианист играл известные мелодии. Конечно, там был и Джон. Он любил слушать, как я пою. Тем вечером я собиралась спеть его любимые вещи: песенку из Гилберта и Салливана и «Ты никогда не будешь одинок» [3].

Когда я вошла и увидела Джона в первом ряду, то была сразу же потрясена тем, какой он сидел злой и красный – прямо за ним как ни в чем не бывало расположился Виктор Карсвелл. Несмотря на то что я никогда раньше этого типа не видела, я сразу же узнала его по описаниям Джона: маленький, с острыми чертами лица, со злобной ухмылкой на губах и каким-то зловещим блеском в глазах. Прекрасно его помню и сейчас. Стояло лето, все были одеты легко и неофициально; Карсвелл же красовался в твидовом костюме с жилетом и бабочкой. В такую жару он должен был бы уже изойти потом, но жара, казалось, не производила на него ни малейшего воздействия – он был бледен и холоден, как саламандра. К жуткому впечатлению, которое он производил, добавлялось еще и странное ощущение от его дьявольских глаз, увеличенных стеклами знаменитого пенсне.

Перед концертом я, конечно, репетировала, но внезапно у меня пересохло в горле, и оно сжалось в каком-то странном спазме. Мне хватило сил лишь на попурри из «Плавучего театра». Джон пытался поддержать меня, улыбался и неистово аплодировал после каждого номера, однако я прекрасно видела, что он очень расстроен. Я заметила также, что Карсвелл совершенно не смотрит в мою сторону, он уставился на затылок Джона и просидел так весь концерт.

Я была расстроена не меньше Джона. Был июль, в помещении, конечно, работали кондиционеры, но создавалось впечатление, что в зале установлено прямо-таки морозильное устройство. Я была в вечернем платье с обнаженными плечами и, заканчивая попурри, уже дрожала от жуткого холода.

Антракта не планировалось, я собиралась петь всего час, однако уже через полчаса я предложила собравшимся немножко поразмяться и согреться. Все встали, и я, улыбаясь Джону, поманила его пальцем.

Стоило ему встать, как Карсвелл похлопал его по плечу. Тощая не знала почему, но как только Джон повернулся к Карсвеллу, у меня внутри все застыло от ужаса. Я направилась к ним, рассчитывая взять Джона за руку и увести, но не успела я подойти, как Карсвелл протянул Джону программку моего концерта – небольшую фотокопию, я сама их делала – со словами: «Возьмите, мне она больше не нужна».

С его стороны подобное было несомненным оскорблением. Я уверена, Карсвелл прекрасно знал, что я жена Джона. Но вокруг толпилось много разных людей, так что Джон принял программку и холодно произнес: «Да. Спасибо». В то же мгновение лицо Джона сильно потемнело, и я испугалась: вдруг у него сердечный приступ.

Карсвелл больше ничего не сказал, даже не взглянул в мою сторону, просто встал и ушел. Даже не остался на второе отделение.

Джон едва мог говорить. Он сложил программку, которую получил от Карсвелла, и сунул ее в карман пиджака. В течение нескольких минут я ходила с ним взад и вперед по залу. Потом кое-как довела концерт до конца. Это был далеко не лучший мой вечер. Никто не бисировал, и, откровенно говоря, хорошо – мне было бы трудно что-либо исполнять на бис в таком настроении. Я хотела только как можно скорее довести Джона до дома.

Когда мы остались одни, лучше ему не стало. Обычно после моих выступлений Джон бывал очень нежен, предупредителен, старался во всем показать свою любовь, но в тот вечер он был какой-то беспокойный, раздражительный, не позволял мне прикасаться к нему. Когда мы приехали домой, я мимоходом коснулась его спины; он замахнулся на меня и отскочил, чуть было меня не ударив. После этого, готовясь ко сну, мы были оба очень расстроены, почти не разговаривали. Я слышала, как Джон принимает душ, чистит зубы, как бежит вода из крана. И вдруг до меня донесся его душераздирающий крик, жуткий, пронзительный вопль, такой, какой иногда можно услышать в фильмах «ужасов» и который надеешься никогда не услышать в жизни.