Конференция созывалась по инициативе звезды антропологии Средне-Западного университета, постмодерниста и светского льва Грегори Эйка. Ему конференция была обязана практически всем, начиная от тщательнейшим образом продуманного списка приглашенных ораторов до разработки плаката. Она заслуженно претендовала на то, чтобы стать гвоздем академического сезона, запомниться не меньше, чем сам предмет спора. В ней чувствовался привкус жутковатого боевика с монстрами, и многие именно в этом привкусе черпали свое научное вдохновение.

Впрочем, главному событию не суждено было состояться. Подобно многим дилетантам, Грегори Эйк переоценил свои таланты по крайней мере в одной области, имевшей отношение к подготовке конференции, – в графическом дизайне плаката. Утром первого дня конференции, когда он вошел в переполненный лекционный зал аспирантского корпуса университета на десять минут позже положенного времени, как и требовал особый светски-академический стиль, напряженное ожидание присутствующих достигло такой степени накала, что еще чуть-чуть – и они стали бы в истерическом нетерпении размахивать зажженными зажигалками или что-нибудь скандировать, подобно футбольным хулиганам, или прыгать через головы друг друга.

Все немного успокоились, когда Грегори вступил на кафедру, откинул со лба прядь густых золотистых волос, поправил микрофон, провел рукой по тщательно отращивавшейся к открытию конференции трехдневной щетине, откашлялся, чтобы обратиться к аудитории с несколькими блестящими и изысканно остроумными вступительными репликами. Однако не успел он произнести и слова, как с места поднялась смуглая молодая женщина с копной черных кучерявых волос и очень громким голосом задала вопрос профессору Эйку относительно идеологии, на которой основан плакат конференции. Почему гавайский вождь подан в виде отвратительного шаржа, толстогубым животным с дубинкой, а Кука представляет вдохновенно изображенный череп с изысканной игрой света и тени – всем известный символ духовных таинств и интеллектуальной мощи?

Зал был буквально наэлектризован. Воцарилась гробовая тишина. Возникший конфликт обещал стать еще более увлекательным, чем намечавшаяся дискуссия. Профессор заморгал своими голубыми глазами и что-то побормотал в ответ, заикаясь. Каждый из двух предполагавшихся диспутантов, сидевших по обе стороны от кафедры, по-своему истолковал происшедшее. Лицо профессора Броди покрылось густой краской и сделалось еще более воинственным, чем прежде, что придало ему неожиданное сходство со Спенсером Трейси.

Броди несколько раз откашлялся и стал искать взглядом глаза профессора Эйка, словно пытаясь сказать ему: «Позволь мне лично решить эту проблему, парень». Профессор Тулафейл, со своей стороны, просто сжал губы, скрестил руки на груди и закрыл глаза: пусть белые сами выпутываются из подобных ловушек. Тем временем Грегори Эйк предложил женщине, задавшей вопрос, обсудить его на заседании одной из секций, планировавшихся на послеобеденное время. Та отказалась принять его условия и заявила, что вся конференция обязана дать ответ на ее вопрос.

Сидевшая где-то в самом конце зала Беверли впилась ногтями в руку Вирджинии. Все утро она, облаченная в зеленое бархатное платье и плащ с двумя прорезями для рук, подобно какой-нибудь эксцентричной даме-детективу из романа Агаты Кристи, не отходила от Вирджинии. С тех пор как Карсвелл видел ее в последний раз, Беверли немыслимо растолстела, и этого было бы вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, но для большей уверенности вдова сделала химическую завивку и осветлила волосы.

– Что происходит? – спросила она.

Вирджиния открыла было рот, нервно огляделась вокруг и снова закрыла, так ничего и не сказав. Маскарад уже начался. Вирджиния была переодета в мужчину, но пока по их с Беверли замыслу от нее требовалось лишь возможно более незаметно скользить по кампусу и по лекционному залу к своему месту. Волосы ей выкрасили в темно-каштановый цвет, зачесали назад и смазали гелем, что сделало Вирджинию похожей на молодого биржевика. На ноги надели пару мужских полуботинок – девятого с половиной размера, – затолкав туда еще бумаги. Темно-серый в елочку костюм Джона Харрингтона висел на ней, как на вешалке. Кроме того, на Вирджинии была традиционная мужская рубашка и галстук цвета пейсли, повязанный на том самом месте, где должен был бы располагаться кадык.

Одежда была ей велика – Вирджиния ощущала запах пота, поднимавшийся из-под широковатого воротника, – но под верхней одеждой она была вся замотана и затянута, словно гейша: на ней был спортивный бюстгальтер, в который она вдавила свою несчастную грудь. Синяки под глазами прошли, нос был мягковат и отличался заметной припухлостью. От жары в зале кожа под накладной бородой чесалась; Вирджиния опасалась, что пот может растворить театральный клей, и усы отвалятся, словно прилипшая гусеница, а она этого даже не заметит.

Во внутреннем кармане пиджака рядом с сердцем, словно солдатская Библия, лежала рукопись ее статьи со всеми руническими надписями и пометками, аккуратно сложенная, готовая к тому, чтобы в любой момент при малейшей возможности быть извлеченной на свет Божий и переданной в руки Карсвеллу. Рукопись, которая могла стать инструментом гибели Вирджинии меньше чем через пять дней в том случае, если ей не удастся ее передать.

– Отвечайте на вопрос, Грег! – крикнул кто-то из присутствовавших профессору Эйку.

Эйк молча промокнул лоб носовым платком.

– Что происходит? – прошипела Беверли и потянула Вирджинию за руку.

Вирджиния сгорбилась на стуле и по-черепашьи втянула голову в плечи. Средне-Западный университет. Здесь Вирджинию со всех сторон окружали люди, в разной мере знавшие ее. К счастью, большинство ее ближайших друзей уже окончили университет и разъехались, однако в аудитории присутствовал весь диссертационный комитет, члены которого сидели в разных концах зала. Мимо, сердито хмурясь, прошел декан факультета.

Вирджиния была знакома даже с самим Грегори Эйком, хотя и сомневалась в том, что он ее помнит; впрочем, сейчас ему явно не до нее. По залу шло довольно громкое перешептывание, хотя пока больше никто ничего не выкрикивал. Возмущенная молодая женщина продолжала стоять подбоченясь, из ее прически выбилось несколько непослушных прядей, отчего возникало впечатление, что она вся с ног до головы наэлектризована.

– Это!… – выкрикнул женский голос прямо за спиной у Вирджинии. Вирджиния вся сжалась при звуке этого голоса. – Это!… – произнесла женщина снова достаточно громко для того, чтобы головы сидящих вокруг повернулись в ее сторону.

Тяжело развернула свое огромное тело к кричавшей и Беверли.

Вирджиния старалась смотреть прямо перед собой, делая вид, что ничего не услышала. Даже по очень короткому возгласу она узнала кричавшую. О боже, подумала она, Вита.

– Это… это… это… – громко твердила заикающаяся Вита Деонне, притягивая к себе взгляды всех присутствующих в зале. – Это… хороший вопрос.

По залу пронесся одобрительный шепоток, а Вирджиния попыталась еще глубже вжаться в свое кресло.

– Я… я… я… – настойчиво продолжала Вита, – я думаю, что вы должны на него ответить.

Вита Деонне преподавала на факультете английского языка – бледная молодая женщина, отличавшаяся нездоровой полнотой и одутловатостью. Одевалась она в тусклую бесформенную одежду, а свои бесцветные волосы носила как монашеский плат. Вирджиния познакомилась с ней на женском семинаре с громким названием «Женский теоретический кружок», и они сразу же подружились. В пору их близкого знакомства Вита была нервным узлом противоречий: жесткий интеллект отъявленной феминистки, которая, правда, частенько умела быть по-девичьи милой, сочетался в ней с острейшим осознанием тендерного аспекта любой ситуации и с застенчивостью, доходившей до степени патологического ужаса перед миром.

Интеллектуал в Вите проявлялся в умении верно выбирать цель и блестяще направлять в нее стрелы гнева, а с другой стороны – и в ее заикании, и в мелкой придирчивости на людях, в то время как неизрасходованная внутренняя женственность реализовывала себя в немного странноватой привязанности к фильмам с участием Дорис Дей, а порой и в заразительном легкомыслии.