Свидание с мистером Воланом устроилось без труда. Он жил в московской гостинице «Метрополь». Предупредил, что он очень занят и будет торопиться, но на несколько минут встретиться все-таки сможет.

Это оказался деловой человек, небольшого роста, немолодой, свободно владеющий русской речью, хотя и с английским акцентом. Иногда в его разговоре встречались выражения и обороты, для нас непривычные.

— Я не имею много времени, — сказал он, когда я вошел в его номер. — Я канцелировал тэкси-кэб, чтобы поехать. Завтра я буду уже в Ленинграде и сегодня еще немного часов в Москве. Я располагаю рисунками Майкла Лермонтова. Это количество много.

— Мне сказали, — начал я с удивлением, — что у вас двадцать пять процентов общего числа всех рисунков? Я как-то не могу представить себе, чтобы в настоящее время в одном месте хранилось такое множество…

— Вам не надо представить, я сам хорошо представляю, потому что все у меня, — коротко пояснил мистер Болан. — Что вы думаете теперь?

— Я думал, что их может быть двадцать семь…

— Нет, двадцать пять.

— Чего? Рисунков или процентов?

— Рисунков.

— Ну, тогда, — сказал я, не в силах скрыть удовольствия от того, что мне удалось угадать, — тогда два рисунка из альбомов кто-нибудь вырезал.

— Я не сказал: альбомы.

— А я решил, что в ваши руки попали альбомы Александрины Верещагиной-Хюгель. И что, может быть, к ним имел отношение профессор Винклер из Мюнхена.

— Да, я приобрел у него, — помолчав, подтвердил мистер Волан. — Три альбома. Там ничего не вырезано. Я уже хорошо осмотрел. Могу смотреть еще один раз свои карточки.

Он быстро вытащил из огромного своего портфеля стопку карточек, быстро их перебрал.

— О-о!.. Двадцать семь! Это правильно! Я знаю — вы специалист, мистер Энденоников. Я держал вашу книгу…

Теперь, убедившись, что в его руках подлинные верещагинские альбомы, я, наоборот, стал выражать некоторое сомнение: мне же необходимо было их посмотреть, а он не показывал.

— Да, — сказал я вялым голосом. — Но специалист должен видеть все своими глазами. Ведь за пушкинские, за лермонтовские рукописи часто принимают написанное вовсе не ими и даже в другое время. А рисунки особенно…

— Вы — специалист, я — тоже специалист, — сухо сказал мистер Болан. — Я много держал в своих руках и много передал через свои руки. Я не терплю ошибки. Можете смотреть фотостаты!

Он быстро вынул из портфеля пачку фотографий на тонкой бумаге…

Ух, какие рисунки!.. Фотографии воспроизводят даже пожелтевшие чернила, передают шероховатость альбомных листов!.. Вот жених и невеста, преклонив колена, стоят на подушечке. Их венчает священник. Какая-то старуха утирает слезу, военный закрутил ус… На другой — офицер, развалясь в кресле, читает афишку концерта. Возле каждого лица написаны французские реплики… Ведь все это — шаржированные портреты каких-то знакомых Лермонтова! Такая досада: Болан торопится и нельзя внимательно рассмотреть их…

— В альбомах имеются стихи руки Лермонтова. Его манускрипты, — сказал мистер Болан.

— Восемь стихотворений?

— Да, правильно это.

— Но они давно напечатаны.

— Как это может быть? — Волан удивился. — Альбомы не находились в России. Лермонтов подарил эти стихи, когда еще не был известный поэт.

— Альбомы в России были, — возразил я. — Стихи напечатал профессор Висковатов еще в прошлом веке. Если хотите, я могу назвать эти восемь стихотворений…

— Я уже не имею моего времени, — ответил мне мистер Болан. — Я допускал, чтобы предложить обмен этих альбомов на книги, которых не имеется в университетских библиотеках у нас, в Соединенных Штатах. Но это поздно. Завтра — Ленинград. И еще опять несколько часов, когда мы не сумеем говорить…

От Болана я кинулся в Академию наук, в Иностранный отдел. Созвонились с Ленинградом. Условились, что дирекция Пушкинского дома встретит американца и договорится о совершении обмена.

Его встретили и привезли в Пушкинский дом. Список, который он передал, был необъятен. Мистера Болана интересовали журналы, альманахи, сборники и пушкинской поры, и некрасовской, и выходившие в первые годы Советской власти… Пушкинский дом мог бы отдать ему дубликаты, то есть лишние экземпляры из своего обменного фонда. Но такого количества старинных, а главное, редких журналов и альманахов в дублетном фонде, разумеется, не было. Три крупнейшие ленинградские библиотеки кооперировались, чтобы подобрать необходимый комплект, — работали напряженно, быстро, но, когда все было сделано, оказалось, что мистер Болан не дождался и уже покинул пределы Советской страны.

Альбомы поступили в Колумбийский университет в Нью-Йорке.

С тех пор тщетно пытаюсь я получить фотографии с лермонтовских рисунков.

В Колумбийский университет обратился Пушкинский дом.

Отказ.

Союз писателей СССР предложил совместную советско-американскую публикацию.

Отказ.

Редактор выходящего в Бостоне журнала «Атлантик» Эдвард Уикс задумал выпустить номер, посвященный русской культуре. Я был намечен в качестве автора статьи о фольклоре. Я отвечал, что не специалист по фольклору, но взамен могу написать советско-американский литературоведческий детектив: нужны только фотографии из альбомов, хранящихся в Колумбийском университете.

Редактор ответил, что это проще простого…

Отказ.

Сол Юрок, менеджер нашего Большого театра в Соединенных Штатах; по моей просьбе обращался в Колумбийский университет…

Молчание.

Это досадно тем более, что с толком обнародовать эти рисунки можно только в том случае, если ученый сумеет «узнать всех в лицо» — ведь изображены-то конкретные люди, знакомые Лермонтова, московский круг начала 30-х годов! А в этой работе должны быть использованы для «узнавания» сотни портретов, хранящихся в наших музеях; в Америке эту работу не проведешь: не с чем сравнивать!

Но как бы там ни было с Колумбийским университетом — деловые основания для поездки в Западную Германию мне самому стали казаться неясными. Куда ехать? В Штутгарт?

Там ничего нет.

В Мюнхен, к Винклеру?

Винклер не отвечает. А принадлежавшие ему альбомы уплыли за океан. И я прекратил хлопоты.

Но тогда стал проявлять интерес сам владелец — профессор искусствовед Мартин Винклер.

Не получая из Советского Союза ответа, профессор Винклер приехал в наше посольство в Бонне и, обратившись к тогдашнему нашему послу в ФРГ Андрею Андреевичу Смирнову, сообщил, что у него имеются лермонтовские автографы и художественные работы поэта и он хотел бы передать их на деловых основаниях в Советский Союз. Рассказал, как они попали к нему.

В 1934 году, после смерти внука Верещагиной-Хюгель полковника графа Эгона фон Берольдинген, в замке Хохберг была объявлена распродажа. Профессор Винклер, неоднократно бывавший там при жизни владельца, сразу понял, что с молотка идет Лермонтов. Он приехал и сумел купить лермонтовские бумаги. Документы самой Верещагиной — переписку по русским имениям, переписку с русской родней — на распродажу не выставляли, а выбросили как хлам. Понимая, однако, что для биографов Лермонтова важно будет и это, профессор Винклер этот «хлам» подобрал. Теперь он просил прислать к нему в городок Фельдафинг возле Мюнхена кого-нибудь из посольства, дабы можно было начать деловой разговор.

А. А. Смирнов направил к нему секретаря посольства Владимира Ильича Иванова. (Побольше бы нам таких Ивановых!) Профессор Винклер показал ему то, что хранил с 1934 года.

Не надо быть самому особым специалистом, чтобы понять, что тут нужен специалист. Иванов это хорошо понял. И обещал сообщить о том, что увидел, в Советский Союз. Когда же стали прощаться, профессор Винклер вручил ему тяжелый пакет и сказал:

— Господин Иванов, милый-милый, пошлите это в Москву Ираклию Андроникову и передайте ему приглашение приехать в Федеративную Республику Германии в качестве моего персонального гостя.