Они очень хороши, согласилась мама, сжав ее в объятиях и не обращая никакого внимания на испорченный наряд. Но самое прелестное чудо, которое только можно увидеть, – это ты.

Она вспомнила себя, когда ей было семь лет и у нее была лихорадка, от которой она чуть не умерла.

Все ночи напролет мама сидела возле ее постели, протирая ей губкой лицо и руки, пока Виктория металась в бреду. На пятую ночь она проснулась в объятиях матери с лицом, мокрым от слез, градом катившихся по маминым щекам. Кэтрин укачивала ее, плача и шепча одну и ту же умоляющую фразу: «Пожалуйста, не дай умереть моей крошке. Она такая маленькая и боится темноты. Пожалуйста, Боже…"

В своей роскошной шелковой постели в Уэйкфилде Виктория уткнулась лицом в подушку. Ее тело сотрясали конвульсии.

– О мама! – рыдала она навзрыд. – О мама, мне так тебя не хватает…

Джейсон выждал, стоя у дверей ее спальни, и поднял руку, чтобы постучать, но замешкался, услышав ее громкие рыдания, и глубокая складка пролегла у него на лбу. «Пожалуй, ей станет легче, если она выплачется, – подумал он. – Но с другой стороны, если истерика затянется, то она наверняка заболеет». После минутного колебания он пошел к себе, налил в бокал бренди и вернулся к ее комнате.

Джейсон постучал и, не получив ответа, открыл дверь и вошел. Он встал подле ее постели и смотрел, как ее плечи сотрясались в конвульсиях неизбывной тоски. Он и прежде не раз видел плачущих женщин, но их слезы всегда были показными, предназначенными сломить волю единственного зрителя-мужчины. Виктория же там, на лестнице, подобно воительнице метала в него словесные молнии, а затем удалилась в спальню, чтобы выплакать свое горе подальше от чужих глаз.

Джейсон положил ей руку на плечо.

– Виктория…

Виктория тут же повернулась на спину и привстала. Ее глаза были подобны влажному темно-синему бархату, а густые мокрые ресницы искрились от слез.

– Убирайтесь отсюда! – хриплым шепотом потребовала она. – Сию же минуту!

Джейсон посмотрел на рассерженную синеглазую красавицу: ее щеки пылали от гнева, золотисто-каштановые волосы беспорядочно рассыпались по плечам. От девушки в аккуратной ночной сорочке с глухим воротом исходило невинное обаяние целиком поглощенного своим горем ребенка, но ее гордый подбородок и огонь, горевший в глазах, предупреждали, чтобы он не переходил границы дозволенного.

Он вспомнил ее вызывающую дерзость в библиотеке, когда она нарочно прочитала ту записку вслух, а затем даже не потрудилась скрыть своего удовлетворения тем, что привела его в негодование. Единственной женщиной, осмеливавшейся когда-либо бросать ему вызов, была Мелисса, но она делала это за его спиной. Виктория Ситон делала это, глядя ему в глаза, и он, пожалуй, восхищался ею.

Когда он даже и не подумал уйти, Виктория раздраженно смахнула слезы, натянула простыню до подбородка и села.

– Вы понимаете, что скажут люди, если узнают, что вы были здесь? – зашипела она. – Неужели вам все равно?

– Абсолютно, – признался он, как нераскаявшийся грешник. – Я скорее прагматик. – И, не обращая никакого внимания на грозный блеск в глазах девушки, сел рядом с ней на кровать и предложил:

– Выпейте это.

Он поднес бокал с янтарным напитком прямо к ее лицу, чтобы она почувствовала запах крепкого алкоголя.

– Нет, – сказала она, тряхнув головой. – Ни за что.

– Выпейте, – спокойно повторил он, – или я волью это вам в глотку.

– Вы не сделаете этого!

– Сделаю, Виктория. А теперь послушайтесь меня, будьте хорошей девочкой. Вам станет гораздо лучше.

Виктория видела, что спорить бесполезно, а она была так изнурена… Поэтому она обиженно отпила с наперсток отвратительной желтой жидкости и попыталась вернуть ему бокал.

– Я чувствую себя гораздо лучше, – с невинным видом солгала она.

В его глазах запрыгали веселые чертики, но голос оставался безжалостным:

– Допейте остальное!

– И тогда вы уйдете? – спросила она, позорно капитулировав. Он кивнул.

Попытавшись поскорее проглотить напиток, как если бы это была невкусная микстура? Виктория сделала два больших глотка, а затем еще два и задохнулась, когда огненная жидкость обожгла ее нутро.

– Это что-то ужасное, – выдохнула девушка, откинувшись на подушки.

Джейсон немного помолчал, ожидая, пока бренди не окажет своего действия. Затем спокойно сказал:

– Во-первых, объявление в газете о нашей помолвке дал не я, а Чарльз. Во-вторых, вы так же, как и я, не горите желанием обручаться со мной, не так ли?

– Абсолютно верно! – гордо заявила она.

– В таком случае зачем же плакать по поводу того, что мы не обручились?

Виктория одарила его взглядом, полным высокомерного презрения.

– Я и не думала плакать.

– Неужели? – Развеселившись, Джейсон посмотрел на слезинки, еще висевшие на ее длинных загнутых ресницах, и дал ей белоснежный носовой платок. – Тогда почему же у вас нос покраснел, глаза опухли, лицо побледнело и…

Под действием бренди девушка чуть не хихикнула; вытерев слезы, она смущенно сказала:

– Это совсем не по-джентельменски – замечать такие вещи.

На его суровом лице появилась ленивая улыбка.

– Пожалуй, я еще не сделал ничего такого, отчего у вас могло бы возникнуть впечатление, что я – джентльмен!

Подобное признание Джейсона заставило Викторию неохотно улыбнуться.

– Вы абсолютно правы, – заверила она. Сделав еще глоток, она снова откинулась на подушки. – Я плакала не из-за этой глупой помолвки. Из-за нее я просто разозлилась.

– Тогда отчего вы плакали?

Крутя бокал между ладонями, она пристально всматривалась в янтарную жидкость.

– Я вспоминала о маме. Леди Кирби так презрительно отозвалась о ее репутации!.. Это настолько вывело меня из себя, что я не знала, как ответить.

Она быстро взглянула на него из-под ресниц и, поскольку ей показалось, что он проявляет неподдельный интерес к ее рассказу, запинаясь, продолжала:

– Моя мама была доброй, ласковой и нежной. Я начала вспоминать, какой чудесной она была, и от этого заплакала. Понимаете, с того момента, как умерли мои родители, на меня что-то находит – то я чувствую себя прекрасно, то вдруг наминаю невыносимо тосковать по ним и из-за этого плачу.

– Это абсолютно естественно – плакать о людях, которых любишь, – сказал он настолько мягко, что она не могла поверить своим ушам.

Испытывая странное чувство успокоения от его присутствия и низкого мягкого голоса, Виктория отрицательно покачала головой.

– Я скорее плачу о себе, – виновато призналась она. – Плачу от жалости к самой себе, оставшейся без них. Я никогда не думала, что могу быть такой трусихой.

– Мне доводилось видеть, как плачут и храбрые мужчины, Виктория.

Она вгляделась в его суровое, как бы изваянное из камня лицо. И хотя теплый свет свечи смягчал его резкие черты, он все равно выглядел в высшей степени неуязвимым. Невозможным казалось представить его со слезами на глазах. Утратив от бренди значительную долю своей обычной сдержанности, Виктория склонила голову набок и мягко спросила:

– А вы когда-нибудь плакали?

К ее разочарованию, он невозмутимо ответил:

– Нет.

– Даже в детстве? – настаивала она.

– Даже тогда.

И он сделал резкое движение, собираясь встать, но Виктория неожиданно для себя положила руку ему на плечо, пытаясь удержать. Джейсон скосил глаза на ее длинные пальцы, затем перевел взгляд на ее лицо.

– Мистер Филдинг, – начала она, стараясь по возможности продлить и закрепить их короткое перемирие, – я знаю, вам не доставляет удовольствия мое пребывание здесь, но я не задержусь надолго – только до того, как за мной приедет Эндрю.

– Оставайтесь сколько пожелаете, – пожав плечами, холодно ответил он.

– Благодарю вас. – Ее милое лицо выразило смятение от резкой перемены в его настроении. – Я все собиралась сказать вам.., что мне очень хотелось бы установить с вами, ну.., более дружеские отношения.