— Надеетесь на это мумие? — спросил Павлик.

— Надеюсь на Димку, — сказал профессор. — На Дмитрия Егоровича Озерова. И на его друзей.

Они ехали обратно по темному больничному парку, мимо корпусов с забеленными окнами, — а навстречу все попадались фургончики «скорой помощи».

— Обычно-то не замечаешь, — сказал шофер, — сколько людей в беде находится. Около тебя, рядом совсем… А неплохо бы всегда помнить.

— Да, — сказала Валентина. — Верно.

Павлик откинулся на сиденье, хмыкнул:

— Но я так и не понял — зря мы сегодня колбасились или не зря… Сплошной туман в этой медицине.

Вера обернулась к нему. Ее глаза странно светились в полумраке.

— Не понял?

— Не-а.

— Плохи твои дела. Вот у отца на работе я видела плакатик. Над столом повешен. Высказывание знаменитого физика Альберта Эйнштейна…

— Из теории относительности?

— Нет, просто из жизни. Если, мол, человек спрашивает, зачем он должен помогать другим, то ему уже не втолкуешь… Безнадежно. Нормальные люди такой вопрос и не задают даже. Они просто помогают.

— Нет, — сказал Сережка. — Ты уж очень. Наш Павлик, в общем-то, нормальный. Только слишком увлекается поэзией, а она… как там, по Пушкину? Должна быть глуповатой?

— Одни грубости на уме, — сказал Павлик.

Он чем-то напоминал ежика. Ходил всегда чуть сутулясь, глядел исподлобья, жесткие его волосы торчали надо лбом козыречком.

И звали его подходяще — Жека. Что-то сдержанное, сугубо мужское есть в этом имени.

Никто из одноклассников не знал, чем он увлекается, как проводит время. К себе домой Жека не приглашал, в откровения не пускался. Только и было известно, что он не переносит девчонок. Самым жутким наказанием для него было — сидеть с девчонкой за одной партой или вместе дежурить по классу.

Из школы он возвращался всегда один, отшивая настырных попутчиков. Это многих удивляло. Сейчас все-таки эпоха контактов, материки и страны протягивают друг другу руки, — а тут выискался затворник-любитель.

Одноклассники не подозревали, что у Жеки есть и другие чудачества. Например, в последние месяцы у него появился какой-то нелепый утренний ритуал.

Идя в школу, он выбирал не кратчайший путь — дворами, через заборы, как нормальные мальчишки, — а, наоборот, делал лишний круг. Он обязательно шел на соседнюю улицу.

Эта улица была затрапезная, унылая — несколько деревянных домов, дожидавшихся сноса, глухие заборы вокруг котлованов. Грязь, неустройство… Единственным ярким пятном, единственным украшением этой улицы были почтовые ящики — оранжевый и синий, — повешенные на угловом доме.

Жека останавливался неподалеку от ящиков и ждал. Дождь ли сеялся, туман ли дымил, промозглый ли ветер гремел железом на крышах — Жека все равно караулил.

Примерно в половине девятого на улице показывался горбатый пикапчик с надписью «СВЯЗЬ». Нырял на ухабах, мотал дымным хвостом. Тормозил около ящиков.

Из пикапчика вылезала женщина с брезентовыми мешками. «Звяк!» — Натренированным движением женщина вдвигала под ящик железную рамку мешка. И тотчас — невидимые — в мешок сыпались письма, он разбухал и тяжелел на глазах. «Звяк!» — Наполнялся второй мешок.

Занимаясь этой работой, женщина оборачивалась к Жеке. Улыбаясь, кивала ему, как знакомому:

— Опустил письмишко-то?

Жека моргал и отворачивался.

— А на тоскует небось! — посмеивалась женщина. — А она слезы льет! Думает — почта виноватая!..

Жека не отзывался.

Женщина забиралась в пикапчик и, когда он, простуженно рыча, медленно разворачивался, говорила шоферу:

— Маячит, как все равно сторож на зарплате!

— Среди них много чудиков попадается, — замечал шофер. — Главные чудики — пенсионеры да подрастающее детское поколение…

— Ума не приложу, чего ему здесь дежурить!

Пикапчик, скрипуче колыхаясь, скрывался в лабиринте заборов, и только после этого Жека направлялся в школу.

В классе, на первой перемене, он укладывал в портфель учебники. Мчавшаяся между партами Лисапета Вторая задела его локтем; портфель, перевернувшись, брякнулся об пол.

Из него покатились шариковые ручки, какие-то гвоздики и шурупы, а еще — веером разлетелась пачка больших цветных портретов.

С неожиданной суетливостью Жека метнулся их подбирать, отталкивал любопытных. Но кто-то успел поднять несколько глянцевых листов. И началось…

— Ребята, он сдвинулся по фазе! Он артисток собирает!

— Ой, правда! Кинозвезды!!

— Девочки, миленькие, он по Вертинской страдает!

— Да он полный букет набрал! Всякие тут цацы!..

Стиснув до побеления губы, зыркая исподлобья, Жека пытался отнять портреты. А их перебрасывали с парты на парту, передавали по кругу — началась детская игра «А ну-ка, отними!»… У Лисапеты Второй стоял на парте пузырек с тушью. Его опрокинули, и аспидная, жирная тушь забрызгала несколько портретов.

Тогда Жека полез драться. Он полез как слепой — не выбирая правых и виноватых, не считая, сколько перед ним противников. Потасовка заваривалась всерьез: девчонки с писком шарахнулись прочь; загромыхал учительский стол; куски мела захрупали под каблуками.

Сережка прыгнул в самую коловерть, поймал Жекино запястье:

— Озверел?!. Из-за трухи, из-за пшена этого!..

Жека раздувал ноздри; его плененная рука механически дергалась, как лягушиная лапка под током — норовила поддеть Сережку.

— Что здесь происходит?! — Учительница физики встала на пороге, защищаясь классным журналом.

— Кино тут показывали… — переливчатым голоском сообщила Лисапета Вторая.

Затерли шваброй паркет, подвинули на место учительский стол. Начался урок.

Закономерно, что Сережку попросили к доске. Учительница видела его в эффектной схватке и теперь пожелала узнать, одержит ли он победу на ином поприще, более скромном.

Пока Сережка скорбел у доски, раскрасневшаяся от возбуждения Лисапета Вторая нацарапала на промокашке «ВОТ УЖАС!» — и показала Вере, сидящей рядом.

А Вера сейчас больше волновалась за Сережку, чем за драчливого Жеку. Сережка мог схлопотать двойку в четверти.

Лисапета Вторая нацарапала еще крупней «ЖЕКУ ТЕПЕРЬ ЗАСМЕЮТ!».

В этом сообщении уже заключался какой-то смысл. Вера незаметно обернулась к Жеке.

Тот сидел сгорбясь — локти в парту, кулаки под закаменевшим подбородком, — взглядом упирался в одну точку. От всех отгорожен, замкнут, защелкнут на замок… Просто — дикарь, снежный человек, да и только.

После уроков Жека направился к ближней станции метро.

Толпа внесла его в вестибюль; справа там были кассы и разменные автоматы, а левая стена напоминала выставку. Клейкой лентой там были пришлепнуты портреты киноартистов — те самые, из-за которых была драка в классе.

Под цветными портретами расположился складной столик, на нем — прозрачная пластмассовая вертушка. Взлетая и опадая, перемешивались в ней билетики.

На толпу все это действовало интригующе.

— Это че ж за ярмарка? Спроси, гражданин, спроси!..

— Актеров разыгрывают. Вон, на стенке.

— Господи, добра-пирога! Я думала — торгуют чем! Во дожил народ: на все бросается!

— А купить нельзя? Простите, говорю: купить нельзя? Без рулетки? По-человечески?

Простуженная и охрипшая продавщица, отворачиваясь от сквозняка, монотонно выкрикивала:

— Только разыгрываются!.. Только разыгрываются!.. Комплекты в продажу не поступают!.. Специальный выпуск!..

Жека ввинтился в толпу, вынырнул у стола, протянул продавщице мелочь. Он приступал к игре без предисловий и колебаний. Замелькала гранями вертушка, затанцевали билетики. Остановились.