— Н-начнется об-бильное выделение влаги. И в-все.

— Нежности какие, — сказал Жека. — Играть надо уметь!

Он пристроился в хвост очереди. Очередь была длинная, зигзагами, будто у всех зрителей от спектакля разыгрался аппетит. Но Жека был согласен стоять. Яблоки в буфете имелись.

Хрустальная ваза с полосатыми яблоками торчала на прилавке, и яблоки разрешалось выбирать на свой вкус. А некоторые были очень даже подходящие. Больше кулака.

Вот такое и подберем. Пускай Жеку поволокут в милицию, пускай разыграется страшный скандал. Зато он будет последним.

— Я все-таки п-познакомлю вас с хорошим п-педагогом, — сказал воспитанный мальчик. — Он вас п-прослушает. Знаете, я рассердился на вас, а т-теперь даже р-рад, что мы встретились.

— Гляди, потом не пожалей, — честно предупредил Жека.

— Мой дедушка был в-выдающимся к-концертмейстером. Но в детстве совершенно не п-подозревал о своих с-способностях! И ему к-казалось, что он не любит музыку! П-представляете?

— Зря его надоумили, — сказал Жека.

Мальчик моргнул и вдруг расхохотался — громко, не сдерживаясь, не стесняясь многочисленных бабушек, тотчас оглянувшихся на него.

— Н-нет, я очень рад, что мы встретились!.. И с-сейчас мы проверим ваш слух окончательно! Вот начнется п-последнее действие… И вы обязательно дайте оценку!

— Это там у него сольная партия? — спросил Жека.

— Там н-неаполитанский танец! Вот это: «Тира-тира-тира-пам-пам! Тира-тира-тира-пам-пам!..» — Мальчик приятным голоском напел что-то жизнерадостное и очень знакомое. И когда пел, совсем не заикался.

— Ах, это… — сказал Жека.

— П-партия, к-конечно, оч-чень известная. Но иногда ее исполняют в-виртуозно! Вот мы и п-послушаем!

— Черта с два он исполнит виртуозно, — сказал Жека. — Могу поспорить.

— П-подождите, он в-ваш знакомый?! Родственник?!.

— Еще не хватало. Тьфу!

— Отчего же вы так уверенно г-говорите?

— Это уж я тебе обещаю, — сказал Жека. — Черта с два он исполнит виртуозно.

Тем временем они продвинулись к прилавку; изголодавшаяся бабуся, стоявшая перед ними, отчалила с бутылкой лимонада и охапкой бутербродов; ссыпав в тарелку мелочь, буфетчица поторопила: «Выбирайте поживее, ребятки!..»

— Мне дайте… — Жека потянулся к вазе и обомлел.

Хрустальная ваза опустошена была. Сияла голенькая.

— Это чего… яблок-то нету больше?

— Опоздали, ребятки. Ну, выбирайте, выбирайте, не задерживайте! Бутерброды, конфеты, шоколад! Ситро!..

— Я, п-пожалуй, возьму п-пирожное эклер, — сообщил воспитанный мальчик. — Не хотите? Они здесь всегда с-свежие!

Жека обшаривал взглядом витрину. К богу в рай эти пирожные, и конфеты, и бутерброды! Торгуют дребеденью. Ничего увесистого не купишь. Столько было яблок, и все сгинули бесполезно… Хоть паршивенькое бы яблочко. Хоть огурец бы завалящий.

И вдруг Жека увидел половинку лимона. Зрителям, наверно, тут продавали чай или кофе и отрезали по ломтику лимона.

— А целый лимон есть?

— Да куда ж тебе целый?!. — улыбнулась буфетчица.

— Может, мне витамины прописали!

— Осталась вот половинка. Для чаю…

Жека воззрился на эту половинку — почти прозрачную внутри, с зеленоватыми разрезанными зернышками, с пупырчатой кожурой. И невольно сглотнул. Елки-палки — он лишь посмотрел, а во рту сделалось кисло! Даже зажмуриться захотелось!

Ай да воспитанный мальчик. Ай да знаток музыки. Не соврал.

— Дайте всю половину! — сказал Жека. — Пропадаю без витаминов, тетенька!

В антракте Аркадия Антоновича продолжали расспрашивать о самочувствии, намекали на то, что неплохо бы заглянуть в кабинет к врачу. В театре всегда дежурит врач — на предмет экстренной помощи. Иногда ведь артисты не только заболевают во время спектакля, но и сознание теряют, и в обморок падают…

Избегая расспросов и соболезнований, Аркадий Антонович ушел в боковой коридорчик и затаился там, как в норе. Если бы можно было, он вообще сбежал бы домой. Но не сбежишь — антракт слишком короток, чтобы вызвать другого музыканта на замену.

Придется доигрывать.

Нет, он боялся теперь не сумасшествия. Дело обстояло хуже. Он мучился от вполне объяснимой, простой и естественной причины.

От позора мучился.

Еще вчера он не хотел себе в этом признаться и сегодня утром не хотел, обманывал себя. Но долго ли можешь себя обманывать?

Мальчишка выгнал его справедливо. И запусти поленом вдогонку — тоже был бы прав.

Как это получилось, что Аркадий Антонович не стыдился выстукивать на трубе мажорные трезвучия, и красться впотьмах по коридору, и мыть руки над тазиком? Он обезумел, обезумел: ему это нравилось даже. Он вроде молодел от романтических этих приключений.

Аутодафе полагается за такую романтику. Гильотина.

Не может служить оправданием то, что Аркадий Антонович неопытен в сердечных делах, что он мямля и обиженный судьбою перезрелый холостяк. Не оправдание и то, что он впервые очутился в столь сложной ситуации, когда любимая женщина еще не разведена и у нее взрослый сын.

Ему счастье выпало — впервые за сорок-то лет! — а он принялся его пачкать. Он себя унижал, и Зою, и мальчишку этого. Нет, сейчас он не сходит с ума. Он был сумасшедшим. Был — и не осознавал своего безумия…

Антракт длился бесконечно, потом все-таки протрещали звонки, Аркадий Антонович вернулся в оркестровую яму, совершенно не представляя, как будет играть. Он взглянул на ложу дирекции. Женька был там, все такой же насупленный.

Аркадий Антонович нашел в себе крупицу храбрости — или просто отчаяния — и кивнул ему. Женька сделал вид, что не заметил. Что ж, и это поделом. Обижаться не станешь. Не скажешь ему: «Извини, парень».

За такое не извиняют.

Только бы выдержать до конца спектакля. Только бы не сорваться вот в эти минуты, когда он чувствует себя раздавленным. Потом он останется один, и обдумает происшедшее, и попытается хоть что-то исправить. Все целиком уже не исправишь, но он горы своротит, лишь бы отчасти загладить вину. А сейчас выдержать бы последнее действие, хоть как-нибудь довести бы партию до конца. Угораздило его пригласить Зою. Как он теперь встретится с ней? Как заговорит?

Дирижер ткнул палочкой в воздух, пошли первые такты… Только бы выдержать. Только бы перенести. Вот оно, вот, приближается… Как быстро. Уже надо играть.

Аркадий Антонович поднял к губам инструмент. Втянул воздух уголками рта. Женька смотрит. Вот за это я попрошу извинения, мальчик. Прости, что услышишь скверную игру. Я не могу. Не могу лучше.

Аркадий Антонович напрягал зрение, еще не разобрав, что там делает мальчишка. Он, кажется, что-то жевал. Откусывал что-то желто-зеленое, чмокал и морщился. И вроде бы показывал это Аркадию Антоновичу.

Яблоко? Апельсин?

Женька грыз лимон. Грыз и вертел в пальцах, явно показывая его Аркадию Антоновичу. И Аркадий Антонович вмиг понял, зачем это.

Кислятина появилась во рту. Он глотнул судорожно. Почувствовал, как немеют руки от внезапного страха. Вот и кончено. Вот и все.

Сдаться сразу?

Можно сдаться. Тебе же не привыкать. Струсь еще разочек, ты всегда был трусом и трусом останешься. Ну?

Злость, о которой он и подозревать не мог, развернула его лицом к ложе. «Тира-тира-тира-пам-пам!..» — чистый и уверенный звук родился в ту долю секунды, в какую и должен был родиться; он набирал силу и яркость, он делался все прозрачней.

«Тира-тира-тира-пам-пам!!.»

Грызите, грызите лимоны. Показывайте их. Кидайте чем попало. Бейте. Стреляйте. Но я доиграю. Я обещал показать, на что я способен!

«Тира-тира-тира-пам-пам!!.» — ликующе разносился снежно-чистый, ослепительный звук. Никогда не было у Аркадия Антоновича такой злости. И такого взлета сил. И такой игры.

Он видел, что Женька перестал жевать, а потом вдруг встал и, спотыкаясь, пошел прочь из ложи, а второй мальчик удерживал его, хватая за рубашку, но теперь все это не имело значения.