Некоторые рыдали. Я сам чуть не разрыдался.

Такое было чувство, что прижал к груди охапку пересушенных сучьев, на которые набросали тряпок. Вот тут-то я и сам разрыдался. В первый раз слезы к глазам подступили — с того самого дня, когда рано утром я нашел свою жену мертвой там, в спальне крохотного моего кирпичного бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд.

Hoc мой, слава Богу, ничего уже не чувствовал. Носы — они снисходительны, спасибо им. Докладывают тебе: скверно пахнет. Но если ты как-то терпишь, нос делает для себя вывод: значит, не так уж непереносим этот запах. И больше не протестует, подчинившись более высокой мудрости. Вот потому-то можно есть лимбургский сыр или прижимать к сердцу старую любовницу, встретившись с ней на углу Сорок второй и Пятой авеню.

На секунду мелькнуло подозрение, что Мэри Кэтлин тихо отошла, пока я ее обнимал. Сказать по совести, я бы ничего не имел против. Ну, сами подумайте, куда мы с нею пойдем? Всего бы ей лучше облобызаться с мужчиной, знавшим ее, когда она была молодая и красивая, а затем — прямиком на небо.

Замечательно бы все устроилось. Но тогда бы в жизни мне не сделаться вице-президентом «Музыки для дома», подразделение корпорации РАМДЖЕК. Так бы сейчас и валялся, упившись, гденибудь в Бауэри, а юное чудовище поливало бы меня бензином, поднося к лицу зажигалку марки «Крикет».

Мэри Кэтлин заговорила с умилением в голосе:

— Бог мне тебя послал.

— Брось, — говорю, — успокойся. — А сам все обнимаю ее, обнимаю.

— Я теперь никому не доверяю.

— Да успокойся же, наконец.

— У меня вокруг одни враги, — сообщает она. — Руки мне выкрутить норовят.

— Ну что ты, в самом деле.

— А я думала, ты уж давно помер.

— Жив пока, как видишь, — говорю.

— Думала, все уж померли, я одна осталась.

— А вот и нет.

— Знаешь, Уолтер, я по-прежнему верю в революцию, — говорит.

— Рад это слышать.

— Другие-то всякую веру утратили. А я нет.

— Вот и молодец.

— Я все так же каждый день что-нибудь ради революции делаю.

— Да я не сомневаюсь.

— Узнаешь — не поверишь.

— Ее бы в горячей ванне отмыть, — посоветовали из толпы.

— Да и покормить бы, — добавил чей-то голос.

— Революция уже близко, Уолтер, ближе, чем ты думаешь.

— Я, — говорю, — в гостинице остановился, пошли, малость передохнешь. Деньги тоже есть. Немного, но есть.

— Деньги! — И презрительно так засмеялась. Всегда она про деньги с презрением говорила. Что сорок лет назад, что сейчас.

— Ну, пойдем? — спрашиваю. — Это отсюда недалеко.

— У меня получше есть местечко, — говорит.

— Ты бы ей витамины купил, знаешь, «Всего день, и здоров» называются, — из толпы рекомендуют.

— Пойдем, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин. Прямо на глазах прежняя уверенность к ней возвращается. Она сама меня отстранила, не я ее. И голос опять такой пронзительный. Поднял я три ее сумки, другие три она сама взяла. Идти нам, как выяснилось, надо было на самую крышу небоскреба Крайслер, там выставочный зал компании «Американские арфы» помещается. Но сначала пришлось через толпу пробиваться, и она давай столпившихся бурдюками буржуазными обзывать и плутократами обожравшимися, а еще кровопийцами и все такое прочее.

В своих невероятного размера кедах передвигалась она вот как: чуть оторвет подошву от земли и шажок вперед, потом другую ногу подтягивает, вроде как на лыжах по пересеченной местности, а корпусом раскачивается вправо, влево, и сумки за собой волочит, так всех и сметает этими сумками. С виду старуха на ладан дышит, а еще как шустро двигается, прямо ветер! Я за ней еле поспевал, уж почти задохнулся, пока мы из толпы выбрались. Понятное дело, глазеют на нас, словно мы какая диковина. А кому случалось видеть, чтобы бродяжке с сумками помощь оказывали?

Дошли мы до Центрального вокзала, и тут Мэри Кэтлин говорит: посмотри, не увязался ли кто за нами. И началось: вверх, вниз по эскалатору, переходы какие-то, лестницы, а она все оглядывается, нет ли преследователей. Через один только устричный бар три раза пройти пришлось. И наконец очутились мы в полуосвещенном коридоре перед железной дверью. Никого тут, кроме нас, не было совершенно точно. Сердце так из груди и выпрыгивает.

Ну, пришли мы более или менее в себя, она и говорит:

— Сейчас такое тебе покажу, только никому не рассказывай.

— Слово даю.

— Это будет наша тайна.

— Ага.

Похоже, в таких мы оказались вокзальных катакомбах, куда и не забредал никто. А ничего подобного! Мэри Кэтлин отперла железную дверь, а за нею лестница, тоже железная, и все вниз, вниз. Там, оказывается, целый таинственный мир, что тебе карлсбадские пещеры. И давно этими помещениями не пользуются. Хоть приют динозавров устраивай. Вообще-то там раньше были ремонтные мастерские для других исчезнувших чудовищ, для паровозов.

Спускаемся мы с ней по этой лестнице.

Бог ты мой, какие тут удивительные стояли прежде машины! Какие работали замечательные мастера! Надо думать, лампочки тамсям горели, в строгом соответствии с распоряжениями пожарной охраны. А по углам блюдечки были расставлены с ядом, крыс травить. Только теперь впечатление такое, что тут уж много лет нога человеческая не ступала.

— Я тут живу, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин.

— Живешь?

— А ты как хотел, на улице мне, что ли, жить?

— Ну почему ж — на улице?

— Вот и радуйся, что у меня такое местечко есть замечательное, никто не потревожит.

— да я и радуюсь.

— Ты так меня там обнимал, слова такие говорил. Поняла я, что можно тебе доверять.

— Конечно, — промямлил я.

— Ты же не станешь руки выкручивать?

— Да ты что!

— Знаешь, сколько народа по улицам слоняется, все прикидывают, где бы им туалет бесплатный отыскать.

— Много, наверно?

— Посмотри-ка. — И она показала мне зальчик, где ряд за рядом стульчаки составлены.

— Ну и ну, — говорю, — это сколько ж их тут?

— Никому не расскажешь, хорошо?

— Никому, — пообещал я.

— Я тебе во всем доверяю, а то бы ни за что не раскрыла свои тайны, — сказала она.

— Спасибо тебе, — говорю.

И стали мы с ней выбираться из этих катакомб. Она провела меня туннелем под Лексингтон-авеню и вверх по лестнице к вестибюлю небоскреба Крайслер. Проскользнула, как на лыжах, через весь холл к дежурному лифту, я сзади плетусь. Швейцар было за нами кинулся, но мы уже в кабинку вошли. Дверцы прямо перед ним и захлопнулись, как он ни орал, а Мэри Кэтлин нажала на кнопку самого верхнего этажа.

В кабине, кроме нас, никого не было, мы так и взмыли вверх. Секунды не прошло, как перед нами открылось зрелище неземной красоты и гармонии, — мы были на крыше небоскреба из нержавеющей стали. Давно меня разбирало любопытство, как там все выглядит. Теперь знаю. Шпиль уходил в высь еще футов на семьдесят. А между ним и площадкой, на которой мы стояли, ничего не было, только кружево стальных конструкций и простор, простор.

«Господи, надо же, сколько места зря пропадает», — подумалось мне. А потом я увидел, что все это пространство населено. Тысячи крохотных птиц в ярко-желтом оперенье сидели на балках или перепархивали от опоры к опоре в полосах света, лившегося через странной формы окна, этакие гигантские стеклянные треугольники, увенчивавшие свод.

Холл, на краю которого мы стояли, словно ковром покрывала зеленая травка. Посередине высоко бил фонтан. Всюду виднелись статуи, скамьи, и между ними стояли арфы.

Я уже говорил, что здесь помещается выставочный зал компании «Американские арфы», с недавнего времени принадлежащей корпорации РАМДЖЕК. Компания арендовала этот холл с того самого дня, как закончили строительство небоскреба, — в тысяча девятьсот тридцать первом это было. А все птички на балках славки это, их еще писцами называют — были потомками той пары, которую выпустили на церемонии начала эксплуатации небоскреба.

Рядом с лифтом был бельведер в викторианском стиле: конторка коммерческого агента и еще одна, для его секретарши. За этой конторкой рыдала какая-то женщина. Утро выдалось такое, что обрыдаешься. И книга у меня выходит такая, что обрыдаешься.