Пришло лето. Редхард змелюдь исправно служил теперь мистре Удольфе. Вел себя, как настоящий, преданный работник. Молчал, если не спрашивали. Если спрашивали, не забывал прибавлять «мистре» к каждому предложению. И пока что очень мало узнал что-то такого, что приблизило бы его к мести за Огонька. Пока что он выяснил, что змелюдь видит в темноте, слышит гораздо хуже человека, намного сильнее человека физически, великолепно плавает и подолгу может не дышать под водой, является просто идолом для змей, которые сами подползали к нему в лесу и терлись об ноги, как домашние кошки, позволяя делать с собой все, что угодно. Что его боятся лошади. И самые старые ведьмы в Доме Ведьм тоже не стремились оставаться с ним наедине. Его, деланно брезгливо, сторонились оборотни и старшие вампиры, молодые не упускали случая поддеть его, оскорбить или ударить. Он терпел. Им нравилось. Пусть.

Но приказывать ему могла только мистре Удольфа.

А еще его почему-то любили совы и слетались к нему в ночном лесу, стоило ему призывно прошипеть что-то на языке, который словно возник в его голове после того, как он стал змелюдем.

«Служил мистре», как же! Легко сказать! Редхард убивал скотину, попадавшуюся ему у кромки Веселого Леса, убивал стражников, в чьи обязанности входило патрулирование вдоль Окружной дороги, но обязательно оставлял кого-то в живых. Он убивал лесников. За ноги развешивал вдоль дороги пойманных травников, не имевших договора с ведьмами Веселого Леса. Да, Торе не врал ему — был некий шаткий договор. Его не интересовали подробности. Точнее, он никогда не интересовался подробностями. Некоторые травники носили особые деревянные бирочки на поясе и их ему трогать не позволяли. Вот и все. Ему сказали, он запомнил.

Он сжигал посевы. Сжигал амбары. И подчинялся, беспрекословно подчинялся мистре Удольфе.

И очень скоро по округе поползли ужасные слухи о том, что Веселый Лес изрыгнул новое чудовище, куда более ужасное, чем любое другое.

— Ты не раб по сути своей, — задумчиво проговорила как-то Удольфа, — но ты раб в делах своих. Ты забавен! — проговорила она как-то раз, когда он пришел отчитаться за проделанную сегодня работу (он уничтожил почти полностью стадо тонкорунных овец какого-то несчастного, сделав того бедняком, а потом поджег и дом бедолаги, пустив его по миру).

— Я выполняю ваши приказы, мистре, — прошипел змелюдь.

— Славная работа. Вот тебе твоя трава, если хочешь сверкать широкой улыбкой человека, — рассмеялась Удольфа. — И почему такой кислый вид? Я же сдержала слово. Сгорели фермы — получай травы на неделю, — она аккуратно, по одному, выложили на стол семь стебельков черного цвета с белыми выпуклыми пупырышками. По одному на сутки.

Редхард взял крайний стебелек и сунул в рот. Разжевал. Невыносимо мерзостная сладость с запахом матерого трупа заполнила его рот, желудок содрогнулся, но он удержал и стебелек со слюной во рту, и завтрак в желудке. Проглотил стебель. Дыханье пресеклось, кости и мышцы растеклись, как ему показалось, киселем. Привык. Он посмотрел на свои руки и понял, что снова стал человеком. Корсет он надел раньше, прямо на голое тело, не желая корчиться перерубленным лопатой дождевым червем.

В облике змелюдя заживали только раны, полученные в облике змелюдя, в облике человека — только, скажем так, человечьи. То есть, получив рану в облике змелюдя и став вскоре человеком, обернувшись в змелюдя снова, он находил эту рану совершенно свежей, даже не начавшей заживать за те сутки, что был в человечьем облике.

В этом были и минусы, и плюсы. Редхард неспешно оделся, нимало не стесняясь Удольфы (из облика змелюдя он вышел полностью обнаженным), ссыпал оставшиеся шесть стебельков в поясную сумочку-карман и повернулся к Удольфе.

— Мерзкая, отвратительная, вонючая, ядовитая трава для того, чтобы стать человеком и почти столь же ядовитая трава («костяной лапницей» его снабжал травник замка по приказу Удольфы), чтобы прямо стоять на ногах, х-ха. Вряд ли твоя жизнь будет долгой со всем этим набором, — Удольфа запустила руку за корсаж и вынула оттуда простую каплю стали на цепочке синего булата. Не золота. Видимо, слишком ценной была капелька, раз ее повесили на поистине неразрываемую цепь. Он равнодушно посмотрел на нее. Смолчал.

— А ведь получи ты эту «капельку», мой милый Кабысдох, (да, она часто звала его так, самой презрительной собачьей кличкой, которую можно выдумать), ты бы, нося ее, оставался человеком все время, — и гортанно, призывно расхохоталась, спрятала каплю обратно.

— Знаешь, Удольфа… Я сейчас скажу напрасную вещь. Напрасную оттого, что ничего не смогу сделать для ее воплощения. Но все же. Я простил бы вам, ведьмам Веселого Леса, свое изуродованное лицо. Простил бы то, что теперь я зависим от ядовитой травы, убивающей легкие и вызывающей неодолимую потребность в ней. Простил бы то, что ты навсегда превратила меня в змелюдя. Простил бы то, что пределом моих мечтаний стал отныне жалкий кусочек стали у тебя на шее, способный без вреда, в отличии от этих стебельков травы «Глазки удавленника», вернуть мне человеческий облик, пусть даже только на то время, что я ношу его. Я не вру. Я паренек со странностями и я бы простил. Не из трусости или по доброте.

— Я знаю. Но ты не все сказал, — негромко обронила внимательно слушающая Врага-с-улыбкой, Удольфа.

— Но я никогда, слышишь, ведьма, никогда не прощу вам Ролло Огонька. Чтобы не случилось, сколько бы мне не осталось еще прожить — я не прощу и не забуду вам своего единственного друга.

— Это что же, клятва мести? — насмешливо-угрожающе вскинула Удольфа черную бровь.

— Это просто правда, — спокойно ответил Враг-с-улыбкой, — дальше думай сама.

— Убирайся к себе, — сухо бросила ведьма.

Не кланяясь, он запретил, насмерть задавил в себе эту привычку элементарной вежливости в этом Доме Ведьм, в которой не отказывал даже крестьянам, прощаясь, Редхард вышел из зала Удольфы. Человеком.

Удольфа задумчиво смотрела ему вслед. Пора, кажется, проверить верность ее Кабысдоха толком, не на страже или лесниках, не на овцах и коровах, а на обычных людях. Людях, которым он когда-то служил. Пройдет семь дней и он придет за новыми приказаниями.

Редхард сидел в своей комнатушке, на жестком деревянном топчане, с маленьким окном, стулом, столом и небольшим шкафчиком. Курил, щурился. Думал. Одна вещь уже давно запала ему в голову, но пока что применения не находила. Но он чувствовал, что в этой вещи скрывается если не весь ответ на его вопросы, то ключ к нему.

Дверь открылась, щеколды у нее не было. На пороге снова возникла Ребба. Снова молчала.

— Какого лешего тебе от меня надо, Ребба? Ты то и дело приходишь и молчишь, то ко мне человеку, то ко мне змелюдю. Никак не решишь, под которого лечь? — зло спросил Редхард.

Но Ребба лишь зло рассмеялась, пнула его ногой и так же молча ушла. Бред какой-то, — устало подумал Враг-с-улыбкой. В облике человека он звал себя только так.

— Ты ведь знаешь ферму «Высокий стог» и ферму «Маленький пони»? — спросила Удольфа.

— Да, мистре, — прошипел змелюдь.

— Прекрасно. Сегодня ночью ты убьешь тех, кто там живет, кого сможешь, лучше всех, ну, или почти — всех. Сожжешь дома. Вернешься ко мне. Ты все понял?

— Да, мистре, — повторил Редхард. Таких приказов он еще не получал. «Огонек. Ролло Огонек» — всплыло в голове, резануло по сердцу. Дернула нелегкая этих фермеров строиться в часе пути от Веселого Леса! Дурость не есть храбрость! Возможность случайно добыть заплутавшую «ведьмину косу-прыгунца» явно не стоила головы. Огонек. Ролло Огонек.

— Тогда иди, я жду тебя в час Сыча, — приказала Удольфа.

— Да, мистре, — прошипел змелюдь еле слышно и вышел, не поклонившись. Удольфа удовлетворенно сощурилась.

Он вышел в лес, когда стемнело. Прошелся по зарослям «кошачьих усов». Так и есть. «Кошачьи усы» почему-то особенно привлекали к себе красных гадюк, ядовитых настолько, что укушенный успел бы лишь сосчитать до восьми, если бы задался целью подсчитать, как быстро действует яд.