— Что за старик, спрашиваешь? — откинулся Редхард к дубу со своей кружкой, попыхивая трубкой. — Это странная история. Моя история. Начала которой я не знаю.

— То есть? — удивилась Ребба.

— Ты будешь слушать? — осведомился Редхард и та лишь кивнула.

— Когда я пришел в себя, первые слова, что я услышал, были сказаны стариковским, дребезжащим голосом: «Вот ты и ожил, дитя Серой Осыпи». Я не понял смысла, тогда я не знал ни одного языка, но почему-то слова запомнил навсегда. Я лежал на кровати, в лубках, с дикой болью в переломанных костях и с совершенно пустой головой. Я ничего не помнил. Вообще. Ни кто я, ни откуда. Ни своего языка, если он был.

Существовало поверье, что на Серой Осыпи находят тела тех, кому слишком тесно оказалось в их родном прежнем мире. Но, по большей части, находили там только покойников, упавших, казалось, прямо с неба. Серая Осыпь — горная гряда, вершина которой скрывается за облаками и не было в Черной Пади человека, который когда-либо взошел на нее. Ее просто боялись, но в отличии, например, от страха перед Веселым Лесом, боялись просто нутром, чутьем, осознанием, что слишком уж велика тайна, лежащая на вершине скал.

Старик шел по тропинке, временами тяжело нагибался, срывал то травинку, то цветочек и бережно клал в свою холщовую суму. Что-то белело на валунах у подножья Серой Осыпи.

— Еще один, — горько сказал старик, подойдя поближе. Перед ним, перегнувшись через валун спиной, лежало тело мужчины. Хотя нет. До мужчины было еще далековато. Юноши. Лет семнадцати. Лужа крови, успевшая засохнуть, растекалась из-под его затылка, а руки и ноги были вывернуты и разбросаны самым причудливым образом.

— Что же вам все неймется умереть? Разве так ищут смерти? — сказал старик что-то уже совсем странное, подойдя к покойнику вплотную. — А теперь изволь тащиться домой за лопатой и рыть тебе могилу, — недовольно пробормотал он. На всякий случай приложил сухую, узловатую старческую ладонь к шее разбившегося паренька. Держал долго, наверняка.

…Слабый, медленный удар крови в жилке ощутила его ладонь. За ним второй. Третий. Сердце билось, хотя могло в любой момент остановиться навсегда.

— Час от часу не легче! — проворчал старик, — теперь мне придется идти за повозкой и везти тебя в дом, эгоист несчастный! — но, ворча и суля юноше всяких зол, старик быстро, как только мог, зашагал по тропинке обратно, туда, откуда пришел.

Довольно скоро, учитывая его возраст и расстояние, он вернулся снова, ведя в поводу могучего коня, запряженного в повозку, уже устланную всяким тряпьем и красовавшейся поверх тряпок, доской. Чтобы ветром не разметало, что ли? Назначение доски выяснилось несколькими минутами позже.

Старик подвел жеребца прямо к камням, так, чтобы странная его телега без бортов, оказалась прямо напротив тела разбившегося. И, как свернутый ковер, старик покатил юношу в телегу. Тот протяжно застонал.

— Так и есть. Ты поломал себе спину, идиот. И я не знаю, удастся ли мне ее собрать, или ты просто умрешь, или мне так и придется возиться с тобой до смерти. Сначала моей, а потом твоей, так как после моей смерти ухаживать за тобой будет некому, — бубня все это, старик ловко закатил юношу на доску так, что тот лег на нее аккурат спиной точно посередине.

— А теперь — поехали. Не вздумай умереть, мне еще не хватало хоронить тебя возле своего дома! — пригрозил старик беспамятному и медленно повел коня обратно, к себе домой.

Выздоровление шло тяжело. Как и предполагал старик, спина у юнца была основательно повреждена, но старик, будучи сведущ в самых разных науках, разрезав кожу и мясо, собрал треснувшие позвонки в одно целое и скрепил тончайшими серебряными скобками. Все время лечения юнец крепко спал, напоенный настоем на горной траве и окуренный странного цвета и запаха, дымом.

— Может, помогло. Может, нет, — бубнил старик, зашивая края разреза.

Рана на голове оказалась, по счастью, скользящей, так что старик, осмотрев, лишь рукой махнул: «Череп цел, а памяти у тебя так и так не будет!»

Левая нога у парня была сломана в лодыжке и голени, правое колено вывихнуто, также сломано было предплечье левой руки и несколько ребер.

В себя неизвестный пришел через два месяца, глядя на старика совершенно чистыми, пустыми, как вымытыми, глазами.

И началось его возвращение. А точнее, началось его вхождение в мир. Старик монотонно, как обучая попугая, учил его говорить, заставлял, показав сперва на себе, как и что делать, упражнять руки и ноги, тянуть поврежденный позвоночник. Тот, хоть и сросся, но давал о себе знать и очень решительно и скоро старик, оставив своему подопечному запас еды на четыре дня, запер его в доме (сил взломать дверь, к примеру, и уползти без памяти, у того бы еще не хватило), куда-то уехал. Вернулся он веселый, как дрозд, внес в дом нечто, покрытое тряпкой и чем-то напоминающее птичью клетку. Оказалось, что это корсет, состоявших из стальных гибких полос, соединенных поясом и ошейником. Старик облачил паренька в корсет и вскоре тот уже ходил по хижине гораздо увереннее.

Заговорил он тоже довольно быстро. Вскоре заговорил и совсем хорошо, казалось, опустошенный его мозг просто моментально впитывает, как губка, все, чему учил его старик.

Наука старика была самого разного свойства, но сводилась к умению управлять своим телом, разумом и духом.

— Скажи мне, старик, — обратился как-то, во время прогулки по холмам (лежавших к югу от Серой Осыпи), — откуда я и кто я?

— Кто ты? Пока ты только Редхард. А вот откуда… Пошли-ка на вершину холма.

Всходили они долго, отдыхая и, наконец, поднялись. Небывалой красоты вид роскошной долины, уходившей к горизонту, открылся им.

— Видишь, как прекрасен этот мир? А теперь подумай, умей ты сотворить такое — остановился бы ты только на одном мире?

— Я не из этого мира, — негромко проговорил Редхард, — да, старик?

— Я не говорил этого, — спокойно возразил старик, — я лишь дал твоему пустому мозгу немного пищи, пожевать, чтобы разработался. Пошли домой, я хочу есть!

Прошло три года. Как-то ночью старик, бывший для Редхарда всем, умер. Тихо, не потревожив сна своего питомца, положил на стол мешочек с золотыми монетами, письмо, лег на кровать, закрыл глаза и перестал дышать.

В записке было сказано: «Не оставайся здесь. Сожги хижину вместе со мной. Никогда не оглядывайся без нужды. Расставайся с ненужным и береги бесценное, впрочем, сначала научись определять, где одно, а где другое. Иди вперед и вперед, и когда-нибудь ты ответишь себе на вопрос, кто ты».

Тем же вечером Редхард, запалив дом старика с четырех концов, впервые пошел по тропке в ближайшее селение. А точнее, поехал на лошади старика. Дальше начался его путь, дорога сменяла дорогу, и на одной из них он повстречал Ролло Огонька.

— Дальше ты знаешь, — улыбнулся Редхард и налил себе еще чаю. — Но, заканчивая, скажу. Однажды старик сказал, что мне предстоит обойти этот мир целиком, если я дурак. Если нет, то тогда мне не нужно будет обходить этот мир целиком и то, что мне нужно, я найду раньше. Но или я дурак, или же то, что мне нужно, осталось в моем прошлом. Так как в этом мире ничего, чтобы мне было настолько нужно, я не нашел.

— Да, ты дурак, — согласилась Ребба, и слеза пробежала по ее щеке. Редхард отхлебнул чаю и закончил: «Иногда можно найти и даже носить с собой и не понимать, что это и есть то, что тебе нужно более всего».

И Ребба слегка повеселела.

Утро прошло спокойно. Вообще, дни и ночи их были спокойны. Спокойны настолько, насколько могут быть спокойны ночи у пары, которая не в силах оторваться друг от друга. Спокойная, но неутомимая и неутолимая страсть Реббы и бешеный порыв Редхарда делали их ночи волшебными, но волшебство людское было здесь не при чем, здесь было иное, высшее волшебство.

Редхарда напрягало это спокойствие. Он давно привык к тому, что чем дольше жизнь целует в маковку, тем тяжелее прилетает потом оплеуха. Это был один из тех краеугольных камней, на котором стояло его мироздания. Да, никто не виноват, конечно, что Редхард решил сделать перерыв в работе и устроить Реббе и себе восхитительное путешествие по Черной Пади, но он так же знал, что судьбе наплевать, она ли преподносила тебе одни подарки, или ты сам их себе дарил. Она ударит. Он внутренне ждал удара, не выказывая этого ничем. Ребба почуяла это, но спрашивать ничего не стала, несмотря на свой молодой возраст, в ней нередко уже проявлялась мудрость зрелой женщины. Этим она манила Редхарда еще сильнее. Хотя, говоря по совести, она манила его всем.