– Я не сказал, что общество вообще отказывается от жестокости, я сказал, что все реже к ней прибегает, потому что это палка о двух концах.

– И ты собираешься один из концов палки притупить?

– Если хочешь, да. Иначе что получается? Рим плодит гладиаторов, те бунтуют и подрывают его могущество. Мы же подарим Риму не менее азартную забаву, но без крови. Я – отменю гладиаторов. Я – антигладиатор.

– Пожизненный президент.

– При чем здесь «пожизненный президент»?

– Здешний цезарь-диктатор по-нашему – пожизненный президент.

– Как в Беларуси?

– Скорее, как в некоторых странах Латинской Америки.

MORITURI ТЕ SALUTANT[22]

Тот, кто бывал в римском цирке в день одного из больших предпраздничных представлений, никогда не забудет по-весеннему сияющее даже в летнюю жару италийское небо над готовой опрокинуться чашей, вознесшей крылья трибун до самых краев. Нарядные головные уборы почтенных матрон, белоснежные тоги сенаторов и знатных горожан. Легкие, похожие на голубоватые пеньюары одеяния священных весталок готовы выплеснуться наружу с многометровой высоты изящных стен, словно пена некоего игристого напитка – хорошо перебродившего общества с устоями моралью и правилами, которые будут сдунуты первым же ветром истории.

Немало исторических ураганов пронесется еще над римскими холмами, немало империй будут объявлены незыблемыми, чтобы впоследствии быть повергнутыми в прах. Может быть, встанут на Апеннинском полуострове спортивные сооружения величественнее, с раздвижной крышей в тысячи квадратных локтей и подогреваемым футбольным полем с синтетической травой, но ни над одним из них не будет уже неба такой пронзительной синевы.

Хрясть, хрясть, хрясть – шагали по гравию двести босых ног, как бы пародируя звучный шаг римской пехоты – хрум, хрум. Эти тоже хрумкали бы, дай им волю и обувь попрочнее, хотя бы и сандалии. Но, по негласному соглашению между ланистами гладиаторских школ, все идущие на смерть во славу кесаря поставлялись в цирк босыми. Сегодня ожидалось большое представление, приуроченное к празднику Плодородия, поэтому программа обещала быть полной: сто разнообразных гладиаторов плюс, в качестве бесплатного подарка, потешная гибель во львином рву нескольких религиозных диссидентов.

Серебром и золотом сияло бронзовое оружие и блестели отделанные тяжелым оловом щиты, складываясь в причудливые чешуи на двухсотногой змее, коя под бдительным оком лорариев извивалась меж строениями предместий, спеша к большой арене, вознесшей сводчатые стены на такую высоту, что с северной стороны в тени их могло бы спрятаться войско африканского наместника средней руки. Но пряталось там не войско, а торговцы земляными орехами и пряными напитками, куда по моде этого сезона без меры добавляли тмин.

Хрясть, хрясть, шварк, шварк – первые пары гладиаторов взошли под сень парадных ворот, откуда начиналась усыпанная песком тропа, превращающаяся в легкий перекидной мостик через ров. Ров служил границей между ареной кровопролития и беговыми дорожками, где в этот утренний час вяло спринтовали несколько молодых атлетов, нисколько не развлекая зрителей. Все ждали более интересного зрелища, нет-нет да и запускали в бегунов огрызком кровяной колбасы с нижних трибун, где сидел плебс, не опасающийся опилок из-под копыт лорариев. Да и ударов их ножен тоже не слишком страшащийся.

Обреченная на смерть сотня продолжала механически маршировать на дне овальной чаши амфитеатра, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что менее всего на свете сейчас гладиаторов занимает их собственная недолгая, по всей вероятности, судьба. Кто-то рассказывал соседу анекдот из серии «пришел авгур к весталке», кто-то дожевывал дурманную травку, доставленную из Ливии, запивая тминным пивом, кто-то наспех консультировался у более сведущего товарища, верно ли срифмовал предпоследнюю строку любовной записки «приходь, как вымоешь посуду», с последней, берущей за душу, «коль сам я к вечеру жив буду».

И только один варвар маршировал страстно, яростно, истово, молча, при этом с крайне агрессивным выражением на лице. Здоровенный северянин со следами насильственного бритья на лице, ростом почти с Эномая. Безусловно, два великана поубивали бы друг друга еще в казарме, если бы не травма, полученная Эномаем в одну из последних увольнительных. Оглохнув на левое ухо, в котором до сих пор стоял звон медного шлема, некогда грозный раб впал в состояние, близкое к пофигизму, что немедленно сказалось на дисциплине.

Вот и теперь, когда по традиции после шестидесяти шагов на месте сотня обернулась к Триумфальным воротам и, по идее, дружно должна была проорать императору «Идущие на смерть приветствуют тебя», закричали кто во что горазд. Кто передавал привет родным, кто советовал знакомому трактирщику не жарить на его долю сегодня рыбу, а рослый северянин и вовсе разразился длинной трехэтажной тирадой с обилием йотов и не по-ромейски смягченных согласных.

Беды, впрочем, не было, ибо не оказалось покуда и диктатора в ложе, украшенной старинным изречением про общедоступность как минимальной потребительской корзины, так и базового комплекса культурных мероприятий для любого полноправного жителя Вечного города. Иногда Лулла опаздывал на массовые мероприятия, иногда присылал своего представителя, чаще всего Плюща, а иногда не приходил вовсе, ссылаясь на то, что для проноса императорских носилок потребовалось бы остановить все движение на улице Гончаров, а это не дело.

Дежурный по стадиону ланиста прокричал стандартное приветствие, включающее напутствие и основы техники безопасности на стадионе, и хотел уже ударить в медный кимвал, а может быть, и в бронзовый тимпан, возвещая начало всенародного веселья, но служаку притормозил гул кожаного гонга. С удивлением оглянувшись, ответственный за поведение на арене увидел дежурного ликтора, ответственного за соблюдение законов. Тот грозил небольшим церемониальным скипетром и что-то кричал, показывая небольшой сверток, выглядевший так, будто его исписали вчера или даже сегодня на заре.

Ланиста понурился, поняв, что опять нарушил какое-то предписание, которого не читал, хотя незнание закона не освобождает от ответственности, не говоря уже о том, что закон суров, но это закон.

– Они уходят! – радостно захлопала в ладоши Айшат. – Они уходят, они не будут драться!

– Не пищи, поросятина! – нервно пробормотал Андрей.

Не больше часа просидели они на нижних мраморных ступенях цирка, а его уже все достало: и доцент Хромин, страдающий слева от чесночного запаха, обильного в этой части трибуны, и косые взгляды, кидаемые окружающими на Айшат, бормочущую какие-то домотканые пацифистические возражения против зрелища, куда они втроем с таким трудом выбрались. У самого входа доцент вспомнил: для женщин в этой исконной демократии – в цирке – отгорожена галерейка на самом верху трибун.

Андрею очень не хотелось оставлять Айшат черт знает где, поди знай, что надумает эта блаженная позитивистка. Не долго думая, он напялил на девушку свою хламиду, с трудом влез в разрезы туники, и теперь все трое, не слишком отличаясь от пестрой массы прогрессивных римских юношей, может быть, именно поэтому напоминали парочку извращенцев под присмотром пожилого сутенера.

– Это они не уходят, – словоохотливо подключился к беседе незваный собеседник, сидевший слева от доцента Хромина, а вернее, навалившийся на него всей бесформенной жирной массой. – Это они чего-то еще в сенате удумали.

От говорившего страшно разило чесноком, и Андрей строго поглядел на оратора из-под недавно полученного настоящего деканского шлема с полузабралом. Но тот лущил арахис и ничего не заметил. Зато активизировался сосед справа от Айшат.

– Нон сангви, нон катарзи![23] – проорал он на сардинском диалекте. – Мы платили за кровь! – При этом сардинец размахивал в воздухе краешком тоги.