– Ладно, забыли, – медленно приходя в себя, сказал Белаш. Он решительно завинтил фляжку с лосем, поднялся на ноги и, пригрозив: – Смотри у меня! – отправился в лагерь.

Эномай остался думать. Никогда раньше до знакомства с Белашом, до памятного бунта на арене Колизея, никто с ним, Эномаем, не говорил по душам. Вообще, разговоры не входили в сферу национальных увлечений и пристрастий Эномая. Он любил сидеть в лесу, не в этом промозглом итальянском, а там, по другую сторону великого моря, и думать, что вот сидит он в лесу, а через тысячу лет здесь, может быть, пустыня будет, а еще через тысячу – отель построят, с подземным гаражом. Он любил, чтобы после месяца засухи, когда трава становится желтой, как мед лесных пчел, на землю обрушивались потоки тропического ливня, и можно подбежать, танцуя, к черному, потрескавшемуся от времени тотему, откуда глядит лицо великого Тзу, и трижды присесть в знак почтения, с боевой песней «Светила лопоухая луна». Любил он и азарт боя, когда обычное течение времени словно распадается на тысячи долей секунды, и в каждую можно успеть уклониться от удара, метнуть копье или подсечь голень противника, а еще вознести благодарение великому Тзе и прочесть небольшую боевую сказку для увещевания оставшихся в живых.

Но теперь, общаясь с Белым Братом, он начинал чувствовать, что есть и другой мир, который много больше этого, и мысли людей там заняты другим, и чувство любви имеет там какой-то другой смысл. Вот сейчас, например, он прикоснулся к целой трагедии, произошедшей где-то и когда-то, может, до начала времен, а может, и после их окончания, в мире, где хачики на «мерседесах» едут на Староневский снять телку за штуку баксов…

Эномай представил себе эту телку, и в груди у него захолонуло. Она была похожа на привлекательную римлянку, но намного превосходила тех рыбных торговок и девиц из домов терпимости, кого познал он в бытность гладиатором. Те и вправду – о, наблюдательность Вождя! – с ходу восхищались руками, ногами и чем ни придется, а потом, забрав оговоренную плату, спешили выставить черного парня в черную ночь. «Баба – предатель», – мысленно повторил Эномай недавно слышанные слова, но эта… эта была совсем другая…

– Красавец ретиарий, – прошептала она, откидывая прядку волос, упавшую ей на лицо, – доблестный ретиарий…

Эномай оценил ее такт: она обращалась к нему не как к гладиатору, а как к бойцу, заслужившему свободу смелыми поединками, хотя, сбежав с арены, он лишил себя даже призрачной надежды на отпущеничество.

– Я схожу с ума, – призналось прекрасное видение, – я вожделею. Я сгораю.

При этом она прижала ладонь к груди. Хотя она была вполне одета, это изящное движение создало иллюзию, будто только ладонью она может защитить свою стыдливую наготу. Эномай подумал над ответной любезностью и напряг бицепсы с интуитивной сноровкой, за которую любой мистер Вселенная, не задумываясь, пожертвовал бы годовым запасом протеинового питания.

– О, какие руки! – восхищенно вздохнуло видение. Но тут на широком лице Эномая так явственно проступило испуганное недоверие, что она поспешила продолжить: – Какие руки у твоего вождя, который только что говорил тут с тобой, а сейчас ушел в лагерь! О, какое стройное и мускулистое тело! Какая круглая голова!

Эномай оторопел, это пахло уже высшей математикой. Поэтому он покорно наблюдал, как Пульхерия, прозванная также Феминистией, неведомо каким маневром очутившаяся на этом нависшем над горной тропинкой утесе, зябко прикрывая грудь уже двумя ладошками, усаживается рядом с ним на поваленный ствол. «Я видел ее в цирке», – только и смог сообразить он.

– Я хочу его! – доверительно сообщила она низким грудным контральто. – Он снится мне ежедневно, а также по ночам. Я представляю, как я прижимаюсь к нему всем телом, – она прижалась к Эномаю и потерлась об него, словно кошка о брючину, – я представляю, как он обнимает меня… – она сделала паузу, но не дождалась встречной активности, – а я его… Я скольжу ладонями по его рельефной мускулатуре… Так… И вот так…

– Это хороший напиток! – вдруг громко и ясно проговорил гладиатор. Он догадался, что добрейший вождь напоил его одним из тех зелий, которые вызывают удивительные путешествия наяву в страну великого Тзе, и в знак признательности решил произнести несколько заклинаний, которые успел выучить на слух из задушевных бесед у костра. – Россия для русских! Янки гоу хоум! Эс лебе геноссе…

Но кого именно возлюбил по-немецки в тот момент Эномай, не было суждено узнать никому. Его мощное тело даже не ощутило укола четырехгранного стилета, прошедшего через мощные мышцы между третьим и четвертым ребром слева. Он почувствовал только едва заметный укол в сердце вроде укуса комара, нет, вернее, муравья, нет, вернее, скорпиона… И тут разноцветные костры снова проплыли каруселью, и он увидел великого Тзе.

– Иду к тебе! – шепнул могучий негр и упал лицом в костер.

Некоторое время только потрескиванье сучьев в огне нарушало тишину. Потом раздался топот ног: к костру бежали по тропе сверху и по ущелью снизу. Первым оказался Анатолий Белаш. Он кинулся к лежащему, поднял из огня и тут же уложил возле поваленного дерева. И сразу огляделся по сторонам. Никого, но на стволе мертвого бука киноварью были выведены буквы SPARTAK и на скорую руку, но со знанием дела выполненное изображение мужского полового органа. Картинка скорее подходила для гаража где-нибудь в Купчине, чем для векового дерева на склоне античного вулкана.

Из ущелья выбежал, хрипло дыша, Алексей Илюхин, еще третьего дня посланный в Рим на разведку и рекогносцировку.

– Батя, – с трудом проговорил он, таращась на труп негра, – они там с ума посходили. Они говорят, что мы спустились с Везувия и движемся на Рим атакой!

– Правильно говорят! – процедил сквозь зубы Белаш, глядя на ненавистные англоязычные буквы, намалеванные на морщинистой коре. – Москвичи долбаные, мясники неумытые… Это мы еще поглядим, кому фак, а кому хрен. Один нормальный человек тут был! И тот негр! И того убили! Все, ешкина мля, мы спускаемся с Везувия!

AUDI, VIDE ET TACE, SI VIS VIVERE IN PACE[29]

Айшат снился сон.

Когда она в детстве дружила с русским солдатом, он рассказывал, что у них на заставе есть такая штука, «телевизор», по нему показывают новости и фильмы. «Ты что, фильмов никогда не видела?» – удивлялся он, но посмотреть телевизор не приглашал. Во-первых, неизвестно, а точнее, хорошо известно, что скажет сержант. Во-вторых, и главных, ну чего там тебе интересно будет, ты же не поймешь ничего, горянка. Позже выяснилось, что это запретное чудо техники есть и у многих в деревне, но дядя Салим на все вопросы о телевизоре и кино только вздыхал с осуждающим видом и вполголоса читал цитаты из Корана, призывающие молиться почаще, а кино смотреть пореже. Но однажды проговорился:

– Пока враги наши богатеют, мы живем бедно и не можем себе позволить…

К этому времени Айшат уже научилась видеть цветные полнометражные широкоформатные сны, даже не видеть, а смотреть, как смотрят голливудские блокбастеры. Сегодня, например, ей снилась мелодрама в двух сериях, превосходно продублированная, а назавтра – авангардный сюр с закадровым переводом, а если порой и случался кошмар, то воспринимался он, как захватывающий триллер. Субтитры не получались, да не больно-то их и хотелось.

Когда переехали в хибару на окраине Петербурга, там оказался старинный ламповый «Рекорд», и дядя Салим страшно озаботился, как бы это не подорвало нравственность племянницы, приведя ее прямиком на панель. Но Айшат, как ни странно, пару раз включив черно-белое чудо техники, равнодушно взглянула на перекошенные сериалы и тягомотные ток-шоу и отправилась спать. Дядя Салим, конечно, и понятия не имел, что с тех пор, как девушке исполнилось шестнадцать, она стала по субботам позволять себе посмотреть эротический сон.

Вчера в казино заходил Дима Хромин, с которым у Айшат были связаны самые приятные воспоминания, и всю ночь после этого ей снилась ретроспектива первой ночевки на территории Римской империи, чтение стихов на подоконнике и симпатичный чердачок в харчевне Апатия. Когда она проснулась и потянулась с блаженной улыбкой, дядя Слава поглядел на нее осуждающе, почти как дядя Салим.