– Мы не знаем, что будет с каждым из нас завтра, – зачитывал свиток далее советник по безопасности, и казалось, что слышится глуховатый голос самого Луллы. – Но твердо верим, что наш Город, наш родной Город, имени которого не называю только затем, чтобы не навлечь гнев богов…

– Ри… – выдохнула толпа.

– Пребудет во веки веков и никогда не будет повержен…

– Рим – город мой! – закричал зычный голос в толпе. – Римушка родной!

И снова грянули жестяные дудки, и толпа подхватила. В криках не было угрозы, скорее наоборот – восторг, какая-то глуповатая нежность, с которой говорятся очевидные вещи. Но советник по безопасности осекся на полуслове. Он уже однажды слышал эти ритмические речевки. Это было в Колизее в тот день, когда восстали рабы.

– Мы любим Рим! – скандировали собравшиеся на площади. – Мы навеки с ним!

Внутринний вдруг пожалел, что оставил руководство общественной безопасностью на помощников. Пожалуй, это безответственно, все-таки столько народу. Надо быстро покончить с казенными словесами и идти туда, где он нужен своему Городу. Делл быстро пробежал глазами оставшиеся строчки свитка, не обнаружил там ничего принципиально важного и скороговоркой дочитал:

– Поэтому веселитесь, пойте на улицах и площадях, как год и сто лет назад, и да пребудет праздник с вами всегда. Государственный игорный дом «Олимпус» по случаю праздника открыт круглосуточно… С каждым из вас душою, великий император и кесарь, подобный богам и овеянный славой…

– Танцы – музыка – вино!

– И – до ночи в казино! – рявкнула толпа, светясь тысячами улыбок как одной. – Раз-два-три – Римушка, дави!

Кого именно предлагалось давить великому Городу, или, если верить уменьшительному суффиксу, – великонькому городку, в речевке не уточнялось. Патриции и плебеи качнулись еще раз, да так, что, казалось, площадь затрещала по швам, как гроб, где заворочался граф Дракула. Словно фотографическая вспышка сверкнула в глазах Внутринния Делла, когда в толпе мелькнуло на короткий миг одно, другое лицо из тех, которые до сих пор родовитые и богатые римляне видели только на арене, когда рукоплескали победителям и тыкали вниз пальцами – «отстой», – требуя гибели побежденных гладиаторов.

Спартак вовсе не собирался брать Город штурмом в прямом смысле этого слова, бросая штурмовые крючья на стены, откуда льют кипяток. Не хотел он и уличных боев, когда из-за баррикады поперек улицы летят копья и дротики, уменьшая атакующий отряд вдвое еще даже до прямого контакта клинков. Гладиаторы влились в праздничную толпу не затем, чтобы потихоньку резать горожан, которых все равно числом не одолеть. И сейчас эта масса, мятежники и поработители, палачи и жертвы, в едином порыве дудела в жестяные трубки, чтобы через час от полноты чувств поджечь Город.

Внутринний бросился с трибуны в толпу, будто пловец в бурное море, сложив руки над головой. Телохранители метнулись следом, и какое-то время Саня с Феодором наблюдали, как три человека в блестящих латах расталкивают празднично одетых горожан со своего пути, отшвыривают тех, кто лезет с объятьями, и замахиваются мечами на братающихся. Но вот один телохранитель скрылся в толпе, и она сомкнулась над ним, вот другого подняли десяток рук, покрутили медленно над головами, не спеша переломили и втянули в чрево толпы.

Советник по безопасности все бежал, прокладывая путь ножнами, продолжал бежать, даже почувствовав, что ступает по воздуху, летит, потом парит, как кленовый лист над вытянутыми руками, которые без всякого труда, легким движением пальцев придают направление его телу, словно брошенной без руля и весел лодчонке. Вот его, как триумфатора, несут по узкой улице, вот его кидают от края до края широкого проспекта. Вот ему даже начали петь славу:

– Если враг поседел, виноват Внутринний Делл! Если вор похудел, это сделал Славный Делл! Раз-два-три, Внутринния лови!

И с нарастающей скоростью он пролетает под объявлением о скидках в казино «Олимпус», вопреки законам природы мчится вверх по лестнице, его передают те, кто медленно, шаг за шагом, запрудив вестибюль и опрокинув клепсидру, пытаются войти в игровой зал. Вошли – а здесь не продохнуть, все три рулетки крутятся одновременно и беспрерывно, их вращают, просто забавы ради, десятки рук. Вот на одну из них и падает почти бесчувственное тело силового министра покойного диктатора Луллы, и некоторое время вращается к вящему восторгу всех присутствующих. Но потом толпа расступается, как расступилась она полчаса назад перед самим Внутриннием, и рослый варвар с наголо бритой головой и круглой бородой, в белоснежной домотканой рубахе щерится в зловеще приветливой усмешке.

В одной руке у варвара фляга с изображением лося, в другой – короткий, но тяжелый меч. Запрокинув голову и двигая кадыком, он выливает коньяк в свое горло и, высоко занеся над головой меч, пригвождает советника по безопасности к барабану рулетки, разом застопорив его:

– Горе побежденным!

SUMMA SUMMARUM[36]

Город горел. Праздник вышел из-под контроля практически по всему периметру, а легионеры исчезли даже раньше, возможно потому, что многие рассчитывали попасть в казино под видом блюстителей порядка. Рыночные торговцы в погромах, как правило, не участвовали, разве что, когда из горящей виллы выбегал толстяк повар или доходяга управляющий, развлекались, кидая в него недожеванным латуком и посылая искать пятый угол. Зато спровоцированные белашовцами крестьяне старались вовсю. Пожилых матрон они вывешивали на балюстрадах вторых этажей, как белье для просушки, а с молодыми и вовсе не церемонились. Какие-то люди отбивались на задних дворах – псари, доезжачие и конюхи, не пошедшие на праздник. В них кидали бутыли с оливковым маслом и сразу вослед – факелы.

Мало кто из почтенных римлян уловил момент, когда кончилось веселье. Вот Цертелий только что плясал вокруг изваянной на сэкономленные от акведука деньги и материалы колонны имени дальновидности Луллы. Поверхность ее украшали глубокомысленные изречения, а высота соответствовала масштабности замысла. Кругом водили хоровод друзья архитектора, головы их украшали венки из хмеля, а в руках раскачивались гипсовые статуэтки – эскизы и наброски к циклопическим сооружениям, которыми гений от архитектуры намерен заполонить империю.

Еще мгновение, и все это полетело на землю, а сам Цертелий заползал на четвереньках, пытаясь найти отломанную руку Венеры или хотя бы рог единорога, изваянного из сиреневого мрамора. Но рог ему не отдали, какие-то сволочи начали перебрасываться рогом над головой ваятеля, затеяв игру в Canis familiaris [37]. Потом раздался крик:

– Да чего вы с ним валандаетесь? – и кусок сиреневого мрамора опустился на затылок крупного деятеля античной архитектуры, и тот упал навзничь, успев, однако, заметить, как человек двадцать вполне приличных молодых людей, кряхтя от натуги, опрокидывают триумфальную колонну как раз с таким расчетом, чтобы под ней оказался автор.

Эмигрант, военнопленный, репатриант и Юпитер его знает, кто еще, ученый-энциклопедист Фагорий не пошел на праздник, увлеченный работой. Его захватила идея, высказанная накануне Луллой. Сама по себе она отдавала манией преследования – с какой еще стати следовало считать владельца игорного дома, тамошнего же кассира, видного общественного деятеля и взбунтовавшегося гладиатора пришельцами из других миров? Однако сопутствующая идея множественности обитаемых планет пришлась Фагорию настолько по вкусу, что он решил тут же до обеда разобраться в вопросе досконально и исчерпывающе, путем строгих умозрительных заключений выяснив, есть ли жизнь на Марсе.

До обеда выяснить ничего окончательного не удалось. Поэтому философ заперся в своей комнате и, глухой к предложениям покушать и поспать, погрузился в размышления до следующего утра, то есть утра праздника. Лулла уже начинал последнее в своей жизни купание, когда Фагорий вышел в небольшой, усыпанный песком дворик. Глаза у него были красные, невыспавшиеся, и на мир ученый смотрел не очень-то адекватно. Он начертил ногой на песке несколько концентрических окружностей и, уставясь на них, просидел до того самого момента, когда несколько дюжих молодцов без малейших признаков выправки, но увешанные фрагментами легионерской формы перелезли через стену в сад.