Бывший римский трибун сбросил с себя старый плащ, служивший одеялом, и с трудом встал с узкой деревянной койки. Его знобило и пошатывало от слабости. Держась за стену, чтобы не упасть, он шагнул к двери. Та оказалась запертой.

Кола в недоумении обернулся и, не совсем еще придя в себя, оглядел помещение, где находился. Заваленный бумагами стол у окна, грубо сколоченный табурет и койка занимали большую часть низкой сводчатой каморки, похожей не то на монастырскую келью, не то на тюремную камеру.

Где он? Как попал сюда? Почему ничего не помнит?

Риенцо подошел к окну и в изнеможении опустился на табурет. Внезапно взгляд его остановился на мелкоисписанном листе, лежавшем на столе. В конце листка красовалась размашистая, витиеватая подпись. Все стало проясняться.

Ну конечно, вот последнее письмо римского императора, чешского короля Карла IV. Кола не ответил на него из-за болезни. В его памяти ожили Пражский дворец, первая встреча с монархом. Кола просил помощи у Карла IV. Император любезно принял его у себя. И был, казалось, увлечен планами Колы возродить Великую Римскую империю.

Однако великодушие Карла IV, который принял опального трибуна, было лишь искусной игрой. Выслушав необычайные предложения Риенцо, император попросил собеседника изложить все им сказанное письменно. Затем он велел взять гостя под стражу. И вот уже год, как его держат под замком, переводя из одной крепости в другую.

Кола ди Риенцо скомкал лежавшее перед ним письмо и с горестью подумал о роковой ошибке. Теперь скоро он будет отправлен в Авиньон и предстанет перед папским судом. В приговоре сомневаться не приходилось. Пощады не будет. Впереди ждали следствие, доносы, пытки. Как опасного еретика его, вероятно, осудят на мучительную казнь.

Привычным движением Кола со вздохом откинул назад упавшие на лоб волосы. Нет, боли он не боялся, и сейчас она не пугала его. Но умереть в застенке от рук палачей было унизительно.

Карл IV не спешил отправлять его в Авиньон. Ведь он понимал, что выдать опального трибуна, добровольно явившегося к нему, значило открыто проявить перед всем миром свою низость.

И Карл IV, пытаясь оправдать предательство, слал пленнику нравоучительные послания, уговаривал его, пока нс поздно, подумать о спасении души и покаяться в своих «богопротивных деяниях». Он даже обещал помирить его с папой, если тот откажется от опасных заблуждений и публично признает, что был введен в искушение дьяволом.

Бывший трибун снова закашлялся, почувствовал сильный озноб и головокружение. Подняв с койки плащ, он поспешно закутался в него и некоторое время неподвижно сидел у окна, стараясь побороть очередной приступ лихорадки. Постепенно ему удалось пересилить недуг. Что ж, хорошо, что ему разрешают писать. Император и архиепископ, ведущий его дело, получат его ответ. Упрямая складка залегла над сдвинутыми бровями узника. Отыскав в бумагах чистые листы, он придвинул к себе бронзовую чернильницу, открыл ее и взялся за перо.

Кола ди Риенцо писал императору, архиепископу Пражскому и друзьям на родину. В письмах он доказывал свою правоту и невиновность. Некоторые его письма неизвестно как стали достоянием гласности. Их тайно переписывали, распространяли и читали при дворе императора, и в Авиньоне, и по всей Италии. В тюрьме он оказался еще более опасен, чем на свободе.

Климент VI требовал выдачи неистового еретика. Однако император, понимая, что пострадает его честь, все откладывал свое решение, тем более что бывший трибун был тяжело болен и думали, что он вот-вот умрет. Наконец из Авиньона прибыл в Прагу епископ Сполетский со специальным поручением привезти узника на папский суд.

О прибытии Колы в Авиньон в августе 1352 года рассказывает Петрарка: «Недавно в курию пришел, вернее, не пришел, а был приведен как пленник, Никколо ди Лоренцо, когда-то трибун Рима, наводивший на всех страх… Я любил его доблесть, хвалил за нее, я восхищался его мужеством, я был счастлив за Италию, полагая возрожденной империю Рима и считал обеспеченным мир для всего мира. Поэтому я был охвачен такой радостью, что не мог не делиться ею, и мне казалось, что я участвую в его славе, поддерживая его и его деяния своим словом. И это придавало ему силы, чему свидетели все его гонцы и письма. С воодушевлением я старался еще больше воспламенить эту пылкую душу, ибо мне было хорошо известно, как разгораются от славы и хвалы благородные сердца… Я не пророк, и он не был пророком, но то, что он делал и, казалось, хотел делать, было поистине достойным не только моего, но и всеобщего восхищения. Итак, прибыл в курию жалким и презираемым тот, кто заставлял трепетать от ужаса злодеев всего мира, кто наполнял радостной надеждой и ожиданием сердца добрых; этот человек, сопровождаемый некогда всем римским народом и достойнейшими гражданами, представителями итальянских городов, шел теперь между солдат среди толпы подонков, жаждущих увидеть лицо того, чье имя было столь знаменито. И он был прислан римским королем римскому первосвященнику. О удивительная коммерция! Не смею говорить большего, и даже не следовало бы говорить то, что уже сказано. Как только он прибыл, святейший отец назначил суд из трех кардиналов, которым и было поручено решить, какой казни достоин тот, кто хотел освободить республику! „О времена, о нравы!“ — никогда не устану повторять я. Да, по-моему, он достоин любой казни за то, что не сумел с достаточной настойчивостью осуществить задуманное, он не сделал того, что должен был сделать, как того требовали обстоятельства. Взявшись защищать свободу, он не сокрушил одним ударом врагов ее в тот момент, когда мог это совершить. Он упустил великолепный случай, который судьба никогда еще не предоставляла ни одному правителю. А вместо этого он отпустил всех врагов и даже не отнял у них оружия! Жестокое и роковое ослепление… Рим не был бы опять рабом, а он не был бы узником… Я основывал на этом человеке последнюю надежду на свободу в Италии. Я давно уже знал и любил его; когда же он взял на себя бремя великого дела, я не мог не преклоняться перед ним… И признаюсь: каков бы ни был конец, я не могу не считать начало великолепным».

Дальше поэт описывает, как вели Колу по городу и о своей дружбе с ним, завязавшейся здесь, в Авиньоне.

«…Теперь спасение этого человека, от которого некогда зависело спасение и сохранение стольких народов, зависит от суда других. Его жизнь и репутация находятся в одинаковой опасности. Не удивляйся, если услышишь, что суд объявит его бесчестным и заслуживающим смертной казни — тело всякого смертного, даже святого, может быть уничтожено, но добродетель не боится ни смерти, ни бесславия. Она неуязвима; никакое оскорбление, никакое оружие для нее не страшны… Его обвиняют не в том, за что винят его все порядочные люди, его обвиняют не за то, как он кончил начатое им дело, а за то именно, что он его начал… Его вина, говорят здесь, в том, что он первый вздумал вернуть Риму свободу и прежнее величие, и что он полагал, будто решать дела Римской империи возможно только в Риме! О преступление, достойное виселицы! Римский гражданин не мог молча сносить вида своей родины, превращенной в рабыню презреннейших людей. Да! Таково его преступление! За это требуют пытки Риенцо!»

По приказу Климента VI узника заключили в одну из башен папского дворца, приковав его за ногу к стене. Судили бывшего трибуна его злейшие враги: кардинал Бертран де До, первый объявивший его еретиком еще в бытность свою папским легатом в Риме, кардинал Талейран, который был вождем французской партии в кардинальской коллегии и имел с Колой личные счеты, и кардинал Гвидо Булонский. Самый состав суда уже предрешал приговор. Какой справедливости мог ожидать от этих судей Кола ди Риенцо, было ясно для всех и стало еще яснее после того, как стало известно, что подсудимому не позволили даже иметь адвоката.

Риенцо был вскоре приговорен к смертной казни, и приговор был объявлен ему…