— То, что делает трибун, никогда не будет в ущерб римскому народу, — убежденно произнес Паоло Буффа.
— Кола лучше других знает, что надо делать, — поддержал его ткач Симоне, — без него не видать нам ни порядка, ни свободы.
— Хорош порядок, когда, не спросясь, врываются в твой дом и обкладывают налогом имущество, — хмуро сказал Пандольфуччо ди Гвидо.
— Да и от свободы какой толк, коль жрать нечего, — берясь за кружку, вздохнул кузнец.
Глава X
ПРОЩАЙ РИМ
Когда-то, впервые попав в Геную, Петрарка не мог без восхищения смотреть на эти удивительные каменные строения, теснившиеся словно живые исполины за массивными крепостными стенами. Каждый такой дом, каждая башня могли бы многое поведать о героическом прошлом города. Но сейчас поэту было не до истории. Глядя под ноги и рассеянно натыкаясь на прохожих, он брел, погруженный в думы о настоящем. Глубокая печаль отражалась в его взоре.
Всего неделю назад он покинул свое маленькое имение под Авиньоном и, полный светлых надежд, выехал в Италию, стремясь побыстрей добраться до Рима. Ему не терпелось собственными глазами увидеть то, что он воспевал заочно. С каким восторгом, с какой искренней радостью он встретил известие о победе римлян над мятежными баронами, пытавшимися захватить город. Лишь гибель Стефано Колонна-младшего и юного Джанни, с которым он был раньше так близок, несколько расстроила его. Но личное отступало на второй план, ведь дело касалось интересов родины.
Все последние месяцы поэт был охвачен чувством необычайного подъема. Воплощалась в жизнь заветная мечта. Рим, как раскованный Прометей, победоносно сокрушал врагов, возвращая себе былой блеск и славу. Под руководством его друга народного трибуна Колы город возрождал лучшие традиции Римской республики. Петрарка надеялся, что скоро Рим снова станет столицей Италии, а затем и всего мира, и тогда кончатся кровавые войны, междоусобицы и на земле воцарятся мир и справедливость.
Еще вчера эти надежды окрыляли поэта, позволяя не замечать усталости и трудности пути. И вдруг все изменилось. Утром он получил письмо, посланное ему вдогонку из Авиньона. Один из его друзей сообщал последние римские новости. Он описывал тяжелое положение города, нехватку хлеба, недовольство добропорядочных горожан трибуном, который стал вести себя как настоящий тиран и шел на поводу у черни, обкладывая налогами тех, у кого были деньги.
Друг сообщал также, что, желая угодить папской курии, Кола публично отказался от вызова в Рим претендентов на императорский престол и от многих своих эдиктов. В доказательство он прислал копию письма Колы к архиепископу Раймондо.
Сомневаться в правдивости неожиданного сообщения не приходилось. Это было для Петрарки как удар грома среди ясного неба. Внезапно все предстало перед ним в ином свете. С болью и горечью он понял, что его мечты об объединении Италии, о мире и справедливости еще очень далеки от осуществления, да и сама возможность их претворения в жизнь спорна. После мучительных раздумий и колебаний Франческо решил отказаться от поездки в Рим и вернуться во Францию.
Выйдя из тенистой улицы на набережную, поэт направился к невысокому зданию, расположенному среди портовых складов. Это была таверна, известная под названием «Дары моря».
У окна, в углу большого зала, сидели за столиком двое моряков в грубых суконных камзолах. Один из них, человек с окладистой черной бородой, живо повернулся к вошедшему.
— Ну, уложил вещи, земляк? Мы уже кончаем погрузку. В полночь снимаемся с якоря.
— Благодарю, капитан, — ответил Петрарка. — Я пришел предупредить вас, чтобы не ждали.
— Что, решил отложить поездку? — удивился моряк.
— Увижу Рим в более подходящее время. — Поэт в нескольких словах рассказал о письме, полученном утром.
— Все это так, — согласился капитан. — Только как защитить республику без солдат?
— Коле сейчас нелегко, — заметил второй моряк. — Если папа подвергнет Рим интердикту, ему не удержаться. Республика бедствует без хлеба.
— Риенцо во многом сам виноват, — задумчиво произнес капитан. — Зря он прощал баронов да и сейчас возится с архиепископом.
— Если бы вы смогли передать мое письмо трибуну, — сказал поэт. — Я заплатил бы сколько надо.
— Друзьям не платят, — ответил бородач. — Мы и так охотно исполним твою просьбу. Наш корабль идет в Чивита-Веккиа, откуда недалеко до Рима. Если сами не сможем передать письмо, пошлем с надежным человеком.
— Спасибо! — поблагодарил Петрарка. — Тогда я тотчас и напишу.
Поэт достал висевший на поясе небольшой письменный прибор в деревянном футляре и, присев к столу, стал быстро писать.
«Римскому трибуну Коле ди Риенцо!
Нередко, признаюсь, давал ты мне повод с радостью повторять слова, вложенные когда-то Цицероном в уста Сципиона Африканского: „Откуда эти великие, ласкающие мой слух звуки?“
Умоляю тебя, не заставляй же меня теперь воскликнуть: „Откуда эти мрачные слухи, так болезненно поражающие меня?“
Остерегись, прошу тебя: не омрачай свою блистательную славу…
Ты достиг таких страшных высот, которые в наш век не были никому доступны, и поднялся таким быстрым и необычным путем, что я даже не могу представить, существует ли более ужасная бездна, чем та, которая открывается перед тобой!»
Моряки, чтобы не мешать Петрарке, отошли к стойке.
«Ты должен стоять твердо и непоколебимо, если не желаешь представить зрелища, которое заставит смеяться твоих врагов и плакать твоих друзей, — быстро продолжал писать поэт. — Не легко приобрести славное имя, еще труднее поддержать его! Не приводи меня к жестокой необходимости закончить сатирой то лирическое произведение, которое я писал тебе в хвалу. Не думай, что я говорю таким языком без основания. Уехав из Авиньона, я получил письмо с известиями о тебе, весьма отличающимися от прежних, и очень мало радостными: ты любишь не народ, а подонки его, ты уклонился в сторону. О, что мог бы я тебе сказать? Разве только то, что Брут писал Цицерону: „Я стыжусь этой перемены, этой судьбы“. Неужели ты, в котором я приветствовал вождя добрых, предстанешь теперь миру спутником негодяев?.. Куда же скрылся твой добрый гений, тот дух — советник твоих замечательных предприятий, с которым, как говорили, ты прежде постоянно совещался? Ибо так велики были дела твои, что невозможно было приписать их силам человеческим. Но зачем я печалюсь! Все совершается по предвечным законам: я не могу ничего изменить, я могу лишь бежать. Я стремился к тебе всем сердцем, но теперь изменяю свой путь: я не хочу тебя видеть иным, чем ты был. Прости, Рим! Прощай и ты, если правда то, что я узнал… А может быть, слухи, дошедшие до меня, меня обманули? Если бы это было так! Как осчастливила бы меня моя ошибка! Хотя тот, кто мне пишет, заслуживает полнейшего доверия и трудно заподозрить его во лжи. Горечь, которую я испытываю, побуждает меня искать утешение в собственном неверии. Боже милостивый! Поддержи это неверие и преврати печальные вести в радостные. Итак, пусть лучше один из моих друзей огорчит меня на несколько дней ложью, чем ты, предав родину, сделаешь меня на всю жизнь несчастным… Если же (чему я не хочу верить) ты беззаботно относишься к собственной славе, то, по крайней мере, подумай о моей. Ты знаешь, какая буря угрожает мне. Толпы врагов, стремящихся ниспровергнуть меня, ждут неудачи твоего предприятия.
