Меня тревожило, что я не сумею разумно пройти дистанцию, о падении я не думал. Если жокей боится упасть, значит, ему пора уходить из конного спорта. Наверное, однажды такое произойдет и со мной, но пока не происходило. Я опасался оказаться несостоятельным, освистанным, и я боялся опоздать.

Бинни рассыпал искры, словно подожженный бикфордов шнур, когда я наконец примчался в весовую, едва переводя дух.

— Где тебя носит? — сердито спросил он. — Ты хоть понимаешь, что первая скачка уже закончена и через пять минут тебя оштрафовали бы за неявку?

— Прошу прощения.

Я отнес седло, шлем и сумку с прочим снаряжением в раздевалку, с облегчением плюхнулся на скамейку и попытался перестать потеть. Вокруг царила обычная суета. Жокеи одевались, раздевались, ругались, смеялись; благодаря многолетнему знакомству они считали меня своим. Я вел счета тридцати двух жокеев и неофициально заполнял налоговые декларации еще дюжине. На сегодняшний день я вел бухгалтерию тридцати одного тренера, пятнадцати коннозаводческих ферм, двух распорядителей жокейского клуба, одного ипподрома, тринадцати букмекеров, двух транспортных фирм, перевозивших лошадей, одного кузнеца, пяти торговцев фуражом и сорока с лишним человек, владевших скаковыми лошадьми. Вероятно, я знал о финансовых делах частных лиц в мире скачек больше, чем кто-либо из присутствовавших на ипподроме.

У парадного круга Мойра Лонгерман дрожала от радостного возбуждения.

Ее носик пуговкой задорно торчал из высокого и пушистого воротника. Она куталась в шубку из меха лисы, а на светлых кудряшках держалась пышная лисья шапка. Голубые глаза пожилой женщины сияли от восторга, и, глядя на ее искреннее оживление, было легко понять, почему тысячи и тысячи людей приобретают скаковых лошадей и тратят столько средств на их содержание. Не только ради выигрыша или из хвастовства: скорее во имя острых ощущений, какие дарит усиленный выброс адреналина, и чувства сопричастности. Мойра Лонгерман прекрасно осознавала, что веселье может обернуться разочарованием, слезами.

Но глубокие, тенистые долины делают сияющие горные вершины особенно желанными.

— Гобелен выглядит изумительно, не правда ли? — воскликнула она, и ее маленькие руки, затянутые в перчатки, взметнулись в сторону скакуна, медленно шедшего по кругу под пристальными взорами болельщиков, заполнявших трибуны.

— Великолепно, — искренне согласился я. Бинни хмуро покосился на ясное, холодное небо. Он представил Гобелена в наилучшем виде, какого редко достигали другие его питомцы: безукоризненно заплетенные грива и хвост, смазанные копыта, новая попона, начищенная до блеска кожаная сбруя и причесанные сложным геометрическим узором ухоженные волоски на крупе. Бинни изо всех сил старался показать миру — если его лошадь проиграет, то не потому, что ей уделяли мало внимания. Бинни собирался до конца дней винить меня в потере Золотого кубка.

Не могу сказать, что это особенно тревожило меня. Как и у Мойры Лонгерман, у меня дух захватывало от волнения и предвкушения самого потрясающего события в моей жизни. Надежды могут пойти прахом, но чтобы ни случилось, я удостоился чести соревноваться за Золотой кубок.

Всего было восемь участников. Жокеи сели на лошадей, шагом выехали на скаковую дорожку, проехали парадом перед переполненными, шумными трибунами и легкой рысью направились к старту. Я нервничал и знал, что это глупо.

Только хладнокровие приносит достойные плоды. Скажите это железам, вырабатывающим адреналин.

По крайней мере, мне удавалось сохранять видимость спокойствия. Я подавил нервную дрожь и держался так, словно мне доводилось участвовать в скачках такого уровня не менее шести раз за сезон. Никто из семи других жокеев не выглядел взволнованным или напряженным, но я предполагал, что кое-кто из них наверняка испытывал подобные чувства. Даже для профессионалов высшего класса скачки в Челтенхеме были незабываемым событием. Я решил, что их безмятежность так же притворна, как и моя, и немного успокоился.

Мы приблизились к стартовой ленте неровным строем, натягивая поводья, чтобы удержать разгоряченных скакунов, и всем корпусом откинувшись в седле.

Стартер нажал на рычаг, лента взлетела, и Гобелен сделал резкий прыжок, едва не вывихнув мне руки. Большинство скачек на три с четвертью мили начинаются умеренно, набирают скорость за милю до финиша и могут завершиться постепенно замедляющейся процессией. В тот день участники состязания за Золотой кубок стартовали так стремительно, словно намеревались пройти дистанцию за рекордно короткий срок в истории скачек. Позже Мойра Лонгерман рассказала мне, что Бинни сыпал словечками, которых она в жизни не слышала, когда мне не удалось удержать Гобелена вровень с остальными.

К тому моменту, когда мы перемахнули через два первых препятствия, ближайших к трибунам, мы отстали на добрых шесть корпусов. Этот разрыв сам по себе не так уж велик, но он вполне мог вызвать замечания типа: «Я же вам говорил!», так как состязания только начались. В действительности я просто колебался. Должен ли я скакать быстрее, повисну на хвосте у тех, кто шел впереди? Уже сейчас Гобелен несся с большей скоростью, чем тогда в Ньюбери, когда мы с ним выиграли скачку. Если я заставлю его поравняться с остальными, он может совсем обессилеть к середине дистанции. Если я придержу его, у нас по крайней мере останется шанс закончить скачку.

После того как мы преодолели третье препятствие и воду, разрыв увеличился, а я все еще не решил, какой тактике лучше следовать. Я не ожидал, что другие помчатся во весь опор от стартовой черты. Я не знал, намерены ли жокеи до конца сохранять такую скорость или позже они замедлят бег коней. Я не представлял, как они вероятнее всего поступят.

Но что скажет Бинни, если мои предположения не оправдаются и я так и останусь последним до конца? Чего он только не скажет! Что я делаю на состязаниях не своего класса? Выставляю себя полным идиотом. О Господи, подумал я, и зачем я только ввязался в это?

Считается, что бухгалтеры от природы осмотрительны, но в тот момент я отбросил всяческую осторожность. Все что угодно, только бы не прийти к финишу последним. Осторожность никуда меня не приведет. Я дал Гобелену шенкелей, когда он этого не ждал, и конь стрелой полетел вперед.

— Спокойно, — задыхаясь, пробормотал я. — Спокойно, черт побери.

Разрыв нужно сократить, думал я, но не слишком быстро. Бешеный рывок, и мы израсходуем запас сил, который нам понадобится на подъеме в гору. Если мы только туда доберемся. Если я не упаду. Если я не позволю Гобелену совершить ошибку, когда он будет брать барьер, если я не позволю отказаться прыгать или совсем сойти с дистанции.

Всего лишь миля позади, а я словно прожил две жизни.

К концу первого круга я по-прежнему отставал, но уже не позорно. Еще круг... и, возможно, до конца заезда мы обгоним одного или двух конкурентов. В это мгновение я начал испытывать удовольствие, острота которого притуплялась тревожной сосредоточенностью, но, тем не менее, я был счастлив. И по прошлому опыту я знал, что позже будет вспоминаться только это, а не мучительные сомнения.

Позади водное препятствие, и мы все еще последние. Остальные скакали плотной группой прямо перед нами. Следующим был открытый ров. Гобелен прыгнул безукоризненно, и в воздухе мы выиграли корпус, приземлившись точно позади опережавшей нас лошади. Так мы продержались до очередного барьера и снова продвинулись вперед в прыжке, на сей раз опустившись на землю рядом с ближайшей лошадью, а не за ней.

Великолепно. Я больше не последний. Вернее, иду вровень с последним.

Пока я беспокоился, сможет ли Гобелен продержаться до конца, он тем временем брал препятствие за препятствием энергично и отважно.

Ход скачки круто изменился у следующего барьера, на дальнем участке скакового круга. Фаворит упал, а второй фаворит споткнулся о него. Гобелен резко отпрянул в сторону, приземлившись в гуще барахтающихся тел, и с силой врезался в соседнюю лошадь. Ее жокей вылетел из седла.