Они были всего лишь в паре дюжин футов от нас. Луч фонарика шарил в нескольких дюймах от моего лица. Его яркий желтый свет казался веселым приглашением в путешествие на тот свет. Я уже не ощущал рядом присутствие Пэтти: она сидела, затаив дыхание. Они вновь заговорили. Голоса, как голоса, ничего угрожающего в них не было. Просто двое парней выполняли свою работу, и если бы им потребовалось нас прикончить, или оболгать, или съесть на завтрак, они сделали бы это с совершенно спокойной совестью.

Луч опустился вниз, потом поднялся вверх и снова ушел вниз, захватив рант моего ботинка, на какое-то мгновение замер на одном месте и уполз в сторону. По перрону застучали быстрые шаги, и вскоре до нас доносилось лишь гулкое эхо. Звук шагов утих, замолкло и эхо.

Рука Пэтти у меня на плече начала дрожать. Едва слышно она проговорила:

— Они ушли…

— Угу, — подтвердил я.

— Пошли отсюда, — она сняла руку с моего плеча, и мы встали. — Ну, пойдем же.

— Сейчас для нас это самое безопасное место.

— Ты с ума сошел! Они все еще здесь и ищут нас. Нам нельзя здесь оставаться.

Я молчал.

— Ты слышишь? Нам нельзя здесь оставаться.

Гулко капала и плескалась вода. Голос Пэтти звучат так, будто она была готова прямо сейчас влезть на люстру, если бы поблизости была какая-нибудь люстра, на которую можно было бы влезть. Я крепко взял ее за запястье, и она дернулась, чтобы вырваться.

— Отпусти, — потребовала она. — Ты что, разве сам не видишь, что надо отсюда уходить?

— Убавь немножко звук, а то нас услышат. Пэтти, рассуди сама. Они здесь уже искали, а на вокзале полным-полно путей. Сюда они больше не вернутся.

— Мы сможем уйти, пока еще темно.

— Темнота играет им на руку, потому что они лучше знают местность.

— Сейчас же отпусти мою руку! — вдруг крикнула она.

Единственное, что я смог сделать, это развернуться и залепить ей хорошую пощечину.

Результат был абсолютно неожиданным. Она всхлипнула, потом коротко рассмеялась, и снова всхлипнула.

— Прости, — произнес я.

Она прижалась ко мне всем телом, уткнувшись носом в мое плечо.

— Это ты меня прости, — пробормотала она.

Ее руки сомкнулись вокруг моей шеи, податливая грудь плотно вдавилась в мои ребра, полуоткрытые губы мягко коснулись моей шеи, подбородка, щеки, пока наконец не нашли мои губы. Ее рот приоткрылся шире, и, клонясь ко мне, она издала странный, болезненно-счастливый, хрипловатый горловой стон. Я не знал, что мне делать: высвободиться, упасть, или же сесть, а ее усадить к себе на колени. В конце концов, я уселся, и она, не отрываясь от моих губ, устроилась у меня на коленях. Руки Пэтти соскользнули с моей шеи, она взяла мою ладонь, приложила ее к мягкому холмику груди и вновь издала свой странный стон. Наши губы разъединились.

— Пэтти, — скорее не сказал, а выдохнул я. Она рассмеялась, все ее тело трепетало.

Снова издав счастливый нервный смешок, она встала с моих колен. В почти полной темноте я услышал легкий шорох, и совершенно беззвучно, не говоря ни слова, Пэтти опять опустилась мне на колени. В этот раз ей не было необходимости притягивать мою голову, потому что я сам устремился к тому, что там было, и ощутил его вкус. При этом я мысленно ругал себя такими словами, какие годятся в тех случаях, когда вы делаете что-то не то, но пытаетесь убедить себя, что все нормально, потому что вы этого хотите. И я мягко отстранил Пэтти от себя.

«Старый ты пень. Драм, — подумал я. Тоже мне, спаситель попавших в беду барышень. И, уверив, что они уже в полной безопасности, дав им, причем без дополнительной платы, тот образ отца, который они искали всю свою жизнь, ты становишься их совратителем».

— Что-то я сейчас не в настроении, — объяснил я. — Так что одевайся.

Я хотел произнести эти слова нежно, успокаивающе и с долей самоиронии, а вышло нечто похожее на рычание.

Стало тихо, и Пэтти проговорила:

— Спасибо тебе.

— Это в который уже раз?

Было слышно, как она одевалась.

— Я и сама еще не решила, — добавила она.

До самого рассвета, забрезжившего под аккомпанемент падавших на рельсы капель, мы не произнесли ни слова. Я не знал, спала ли Пэтти, но я так и не заснул.

Рассвет выдался сырым, серым и грязным — в такую погоду хорошо раскупаются наборы цветных карандашей и воскресные выпуски газет. Поддерживавшие навес над платформой опоры были ободранными и ржавыми. Когда Пэтти вставала и отряхивала пиджак, с перрона вниз на рельсы проворно сбежала огромная серая крыса.

— Доброе утро, — произнес я.

— Доброе утро, — ответила Пэтти.

— Забудем это? — предложил я.

— Что «это»? — удивилась Пэтти, и мы улыбнулись друг другу.

У меня в желудке что-то заурчало.

— Я вас слушаю, — тут же отреагировала Пэтти.

— Есть хочется, — объяснил я.

— Мне тоже. Я бы сейчас слона проглотила.

— Ага, живьем.

— Извини, но сначала мне надо откликнуться на зов природы.

И она зашагала по перрону. С его дальнего конца на пути спускалась деревянная лестница. Пэтти сошла по ступенькам на рельсы и в том месте, где они уходили в сторону между двумя высокими каменными стенами, скрылась из виду. К ее возвращению я уже успел выкурить свою обычную сигарету перед завтраком с той лишь разницей, что завтрака пока не предвиделось. Пэтти была чем-то взволнована.

— Ни за что не угадаешь, что я нашла, — проговорила она. — Там есть такой маленький тоннель, ну вроде аварийного выхода с путей. И он не закрыт.

— И куда он ведет?

— Я прошла по нему совсем немного. По крайней мере, футов на пятьдесят в глубину он свободен, а дальше было темно.

— Что ж, неплохо. Если мы пойдем от вокзала, то они, скорее всего, будут ждать, чтобы сцапать нас на Потсдамер-Платц.

— Ночью ты этого не говорил.

— Ночью я не знал, что ты раскопаешь здесь какие-то аварийные выходы. Ладно, пойдем.

И мы пошли по платформе. Рука Пэтти коснулась моей, я ее взял, и мы весело, почти как на прогулке, зашагали. Когда мы дошли до конца перрона, Пэтти сказала:

— Apres vous.[21]

— Если ты всегда на голодный желудок такая игривая, — отозвался я, — то кормить тебя — большой грех.

Пэтти спустилась вслед за мной. Мы брели по видавшим виды шпалам и скрученным рельсам. По обеим сторонам прямо к свинцово-серому небу уходили ввысь две каменные стены. Рельсы резко сворачивали налево. На расстоянии в четверть мили от поворота стены кончались, и, пустое и неприглядное в своей заброшенности, под низкими тучами раскинулось пространство, которое раньше было сортировочной горкой. Но мы до нее не дошли.

— Взгляни-ка, — позвала Пэтти.

Слева от нас в стенке рельсового пути располагалась неглубокая ниша, в которой были установлены электрическая розетка и ржавый проволочный колпак для лампочки. Ниша была слишком узкой, чтобы в нее можно было протиснуться вдвоем.

— Может, попробуем пройти через сортировку? — предположила Пэтти.

— Место уж очень открытое. Слишком много шансов на то, что нас заметят, а укрыться там негде. Ну, вперед?

Пэтти кивнула и крепко ухватилась сзади за мой брючный ремень. Мы вошли в нишу, а потом в располагавшийся за ней тоннель. В свете, лившемся со стороны путей, можно было кое-что разглядеть. Обломков на полу почти не было. Стены и потолок были выложены гладко отесанным камнем и расписаны примитивными рисунками углем, вроде тех, что украшают стены общественных уборных. Несомненным шедевром было изображение совокуплявшейся парочки в форме свастики. Вероятно, этот тоннель служил бомбоубежищем во время войны, когда «европейская цитадель» уже уменьшалась в своих рушившихся стенах, в конце концов сократившись до размеров «берлинской цитадели». Мы, наверное, были здесь первыми с тех пор, как закончилась война. Поэтому казалось, что война была давным-давно, а я почувствовал себя совсем древним, потому что в ней участвовал.