Маска решила попытаться – упрятала руки в карманы и начала выкаблучивать что-то вроде медленной чечетки, потряхивая волосами и тихо кружась на месте; на слух поймав ритм, Фанк стал подыгрывать ей в такт – и скоро улыбнулся; у колючей на язык и нрав куклы чувство ритма было, кто-то ей вложил его в BIC.

– Я иду, иду, иду, – заунывно, словно мантры, начала подпевать гитаре Маска, вскидывая лицо к пыльным лампам на потолке. – Я по льду, по льду, по льду. Я пою, пою, пою. Эту песенку мою. Аа-аа-аа. Ц-ц-ц-ц-ц.

– Эта песня ни о чем, – качая головой, подхватил Фанк ее случайный напев. – Стих как в ухо кирпичом. Музыка как дрель в стене. О тебе и обо мне.

К обшарпанным ботинкам Фанка и сапожкам Маски полетели первые монетки, пока редкие – то пять томпаков, то два, а то арги, но чаще белые томпаки. У Маски хватило ума не подбирать подаяние, но то, что люди готовы платить за первое, что взбрело в голову, ей показалось удивительным и интересным.

Так они освоились в тоннеле вечером, потом стали угнезживаться на ночлег. Бесцельно блуждать ночью по узлу Фанк Маске отсоветовал – мирно спящие бродяги меньше раздражают полисменов.

– А ЗНАЕШЬ, СОЧИНЯТЬ ТАК ПРОСТО! – поделилась счастьем по радару Маска, приникая потеснее к Фанку. – ТОЛЬКО СЛОГИ СЧИТАЙ, И ЧТОБЫ РИФМА. ТЮРЬМА – ДЕРЬМА, ХАРЧИ – ТОРЧИ…

– НЕ ПРИМЕНЯЙ ЭТИ РИФМЫ, – перебил Фанк. – ЗАВТРА Я ПОКАЖУ ТЕБЕ, К…А…К ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ.

Среди ночи Маска все же отправилась в круглосуточный комп-холл, замеченный неподалеку, – «Поглядеть в сетях», а с утра в понедельник уселась по-турецки, вдобавок согнувшись, с плакатом, где Фанк очень заметно вывел карандашом для губ: «ИДИ К СВЕТУ, ЗАБЫТАЯ ПАМЯТЬ! ВСЕ БЕСКОНЕЧНО, ПРАВДА? МИРОЗДАНИЕ…» Маска готова была признать себя круглой дурой, если в плакате есть какой-то смысл (она раз семь его перечитала, все больше недоумевая), но Фанк лучше разбирался в психологии зрителей и не прогадал – любой, кому эта ахинея попадалась на глаза, пытался понять ее и притормаживал, а Фанк встречал его дружеским кивком и музыкой; рядом с ними двоими нет-нет да накапливалось пять-шесть озадаченных. И лица многих из них понемногу светлели, будто от Фанка вместе со звуком исходило неяркое сияние. Голос его стал другим, чужим для Маски, но почему-то неуловимо знакомым людям, шедшим по тоннелю, и они вслушивались, пытаясь понять – где, где они слышали этот голос?..

– Душевно, – заметил мужчина, с виду мелкий служащий, доставая бумажку с надписью «ONE BASS».

Еще один басс осенним листом порхнул к подметкам Фанка; он и не кивнул, склоненный к струнам и занятый долгим проигрышем. Поток отрывал людей, приносил новых; спохватившись, Маска приспособила под деньги упаковочный мешочек – и снова заслушалась, жадно впитывая слова, так непохожие на злой «Крысиный марш» Хлипа или будоражащие «Грязные дела» Канка Йонгера.

– Оооуууу, – только и сказала она, поводя из стороны в сторону измазанным лицом. – Потом, когда будем дома, спой это всем, а? Ну пожжжжалуйста… точняк, Гильза будет в отвале. Ты сам это придумал?

– Нет, – Фанк поднял голову. – Это мой хозяин написал.

– А кто он был?

– Несчастный человек. Он умер. И давай больше не будем о нем.

Казалось бы, при таком изобилии красивых упаковок, изысканных архитектурных стилей, продуманных интерьеров и изящной бижутерии у федералов в целом и у централов в частности нет никакой нужды в искусстве, а если наскучит удобство сортиров и гениальная функциональность кухонной посуды, то можно вкусить исконных первобытных чувств – повиснуть на эротике, воткнуться в мордобойный боевик, поржать над клоунской комедией, почуять сыпь мурашек на ужастике или втянуться в бесконечность мыльной оперы. Недаром же все это называют индустрией развлечений; удовольствия здесь планируются, изделия штампуются, а успех измеряется бухгалтерией. Прозрачно-бледные от вдохновения поэты, запойно творящие на мансардах художники, ваятели, писатели – вся эта древняя стихия обуздана заказами, расчетами и поставлена на конвейер.

Однако же понятие «свободная профессия» неистребимо. И Доран, готовый работать на износ, невзирая на пытки, бессонные ночи и нервные срывы, испытывал к этим так называемым «творцам» смешанное чувство высокомерного презрения, превосходства и тайной мучительной зависти. Как это можно так работать на публику – урывками, в припадках лихорадочного озарения между непрухой и депрессом?! Каталог выставки Эрлы Шварц он листал во флаере, сморщив нос и оттопырив нижнюю губу. Это искусство? Это Пегас копытом по затылку двинул. Это годится для обоев или – офис украшать. Просто дизайн, не более того. Отчего столько шума? Подумаешь, событие – дамочка наваляла полтораста видов зимних садов, климатронов, биотронов и флорариумов. Цветочки и листочки, больше ничего.

– Эрла Шварц, – докладывал Сайлас, – тридцати двух лет, художница. Незамужем – и не бывала. Из круга Ивана Есина.

– Яснее, – попросил Доран, перебирая картинки с орхидеями. К этому времени он отпился минералкой, отъелся адсорбентами и чувствовал себя почти нормально, только звон в голове остался и слабость в ногах.

– Такой мэтр, корифей. Пророк отчаянного городского стиля.

– Пророков развелось – отстреливать пора…

– Писала в русле младшей невротической школы, – Сайлас сам дивился, озвучивая вехи творчества Эрлы; ну и школы! ну и названьица!.. – Страх за кадром, линейное помрачение, позже – Лес Красных Деревьев, Большая Тьма…

Доран неожиданно почувствовал к Эрле Шварц симпатию. Орхидеи и туанские цветы навевали покой и умиление – а если бы Сайлас подсунул альбом Большой Тьмы? Опять бы крыша заскрипела.

– …то есть увлекалась наркотиками. Но на вираже с трассы не вылетела, удержалась – и вот, опять выставляется. Все в недоумении; критики точат языки, старые дружки негодуют…