– Сбежит твоя Котлета, – пообещал Гребешок.
– Значит, – подытожил Винт, – туда ей и дорога.
Квартира была пуста; эхо гулко отдавалось от стен, звуки изменили тональность и раздавались громко и отрывисто.
– Родрик, – позвала мать, появляясь в дверях, – выносите последние вещи, я запираю квартиру.
Рядом с ней стоял портье, готовый принять ключи и опечатать дверь. Вот и все. Один период в жизни завершен, и где-то позади остаются лица, люди, переживания, родные стены и знакомые до последнего бордюра улицы. Что-то будет там, впереди?.. Люди исчезают в Городе, как в океане; переехал человек – и нет его. Можешь прожить всю жизнь и никогда больше не встретиться.
– Я найду тебя, – шепнул на прощание Винт, – по Сети. В каникулы. Ты жди.
Гребешок кивнул, захлопывая дверцу грузового фургона. Он верил, что отъезд – не конец дружбы, и если Винт – правильный парень, то они обязательно найдут друг друга, даже если окажутся на разных планетах.
Театрик, управляемый киборгом, – это нонсенс, вопиющее и непристойное недоразумение. Как это можно – чтобы кибер по-хозяйски помыкал людьми и платил им жалованье?! Всякий, кто работал под началом кибера, – объект идиотских расспросов, насмешек и смутного недоверия, вынужденный односложно отнекиваться и отводить глаза. За минувшие дни, поняв, что Фанк Амара попал в переделку, чреватую разорением, кое-кто поспешил покинуть зачумленный балаган, чтоб побыстрей пройти мучительный этап отречения от нелепо-смешного прошлого и устроиться в нормальном человеческом театре, где директор – злобный хам и скаред, озабоченный только доходами, но никогда – тем, кому из лицедеев нездоровится. Вдобавок Фанка на посту сменил другой нелюдь, что тоже не всем было по вкусу. Например, Франческа, покидая «Фанк Амара» с баулом собственного реквизита, громко обещала всем, что «под этим ихэном вы все тут загнетесь». Хац не присутствовал при ее страстном монологе (он как раз вызванивал на подмогу «аварийного бухгалтера» из эстрадного профсоюза) и не видел, как Киута, Кайгусь и Мика при поддержке Наито, Коэрана и Бениты дружно лаялись с ней, отстаивая свой театр и честь вице-директора. Без трех землячек и межвидового трио жонглера, акробата и танцовщицы Хац бы вовсе заскучал и завял, но когда тебе улыбаются, периодически трясут тебя за плечо, подбадривают («Хац, все уйдут, а мы останемся!»), называют отличным парнем, поневоле сам будешь держаться на уровне, чтоб не разочаровать друзей. Да и общий любимец малыш Донти, вившийся под ногами и то и дело забиравшийся на шею, не позволял расслабиться и бросить все к чертям.
Пришлось разбить череду постоянных представлений часовыми перерывами – некем было все время сменять устающих на сцене. Хац сросся с телефоном, отыскивая по записной книжке и через третьих лиц тех, кто хоть когда-то выступал у Фанка, просил, заманивал, умолял; оставшиеся в распоряжении театра оборотные средства таяли и усыхали – пришлось пойти на снижение гонораров, и Хац с тревогой думал, что недалеко то время, когда всем придется выступать за полставки. А профсоюзные взносы? А непременный в Сэнтрал-Сити рэкет, на время притихший из-за появления в театре полицейских? А текущие расходы?..
Утренние новости «NOW», где Доран показал захват Фанка, добавили всем гирь на душу; щемящую тоску немного разогнал уличный певец, пришедший наниматься из чувства актерской солидарности. Это был какой-то безалаберный и светлый человек – другой бы сюда не явился. А может, он учуял тонким нюхом запах нуккихи, которую Кайгусь грела для Хаца. Умяв пару тарелок, певец в благодарность стал горланить свои политические куплеты, смело рифмуя «президент» и «импотент», а Хац машинально придумывал к ним пантомиму, поражаясь тому, какие пошлости могут приходить на ум в отсутствие Фанка. Затем явился почтальон («Заказное письмо звездной почтой для мистера Хаца; распишитесь»); далее Хац полчаса изображал с ихэнками на сцене кошмарный сон, полный монстров; потом Дина из кордебалета растянула связки; вместе с медиком («Услуга за счет профсоюза; вы, как наниматель, должны расписаться в квитанции») пришел аварийный бухгалтер и разложил на столе свой проект спасения театра от финансового краха, а Донти доверчиво влез Хацу на спину и осторожно, но неумолимо тянулся за ломтиками эрзац-ветчины, которые Хац вытягивал из упаковки, стараясь одним глазом заглянуть и в письмо с родины, усеянное штемпелями: «ГУМАНИТАРНАЯ МИССИЯ <ОБЩЕНИЕ ДЛЯ ДРУЖБЫ>», «ПРОСМОТРЕНО ЦЕНЗУРОЙ ОБЪЕДИНЕННОЙ ВОЕННО-ПОЛИЦЕЙСКОЙ КОМЕНДАТУРЫ», «РАЗРЕШЕНО К ПЕРЕСЫЛКЕ», «НЕ СОДЕРЖИТ НЕДОЗВОЛЕННЫХ ВЛОЖЕНИЙ», «ДЕЗИНФИЦИРОВАНО СОГЛАСНО ПР.9521 МППУ 14» и им подобными. Писал друг детства Шагдах, после вторжения сил правопорядка на Аркадию устроившийся по протекции в новую администрацию; поскольку Хац уже в международном интернате обретался по липовым документам, выглядело это как искусственно стерилизованная переписка двух придурков, озабоченных только культурными достижениями цивилизации ихэнов, в то время как один жестоко мается с театром, а другой живет на планете, погрязшей в войне наркомафии с пришельцами.
«У нас хорошо, – писал Шагдах, – и как бы не стало еще лучше».
«На Аркадии дело дрянь, – переводил про себя Хац, – и чем дальше, тем дряннее».
«Относительно лепной керамики в стиле северной династии Ир-Шэк я думаю, что ты не вполне прав, полагая, будто мастера времен Ир-Шэк поддались влиянию юго-восточной школы и даже посылали молодых на ученичество в Томахин. Они почти безвыездно жили в столичном Кобхаре, совершенствуя свое искусство в изоляции от мастеров юга…»
«Северные партизаны на переговоры не пойдут, и не надейся, – страдая, понимал Хац. – Они там плотно окопались и на своих базах натаскивают молодняк ставить мины и устраивать засады».
«…а купечество обеспечивало обмен предметами культуры между зеленокожими и серовато-желтыми, что способствовало взаимному обогащению школ мастеров, но не их слиянию…»
«Торговля „жгучей пудрой“ и „веселой жижей“ процветает, причем посредничают офицеры экспедиционного корпуса; навар такой, что всем хватает, но миром и не пахнет…» – сквозил подтекст.
Войска, превратившие счастливую Аркадию в горячую точку, Хац видел только в новостях по телевизору. Он не встретил вторжение вместе со своим народом – корабль, на котором (впервые в жизни, кстати) летел Хац, был арестован Галактической полицией перед тем, как миротворцы высадились на планету, и первое, чему он научился под арестом, – молча молиться, чтоб чужие не разнюхали подробно, кто есть кто, а то выяснится, что юнга Хац – совсем не юнга Хац, и не сирота, а сын управляющего плантацией, где выращивают то, что нельзя выращивать. Слава гадьим богам, архивы экспортной компании пришельцам не достались, и его признали жертвой незаконного найма, со всеми вытекающими льготами. О судьбе родных он узнавал в интернате урывками, по «черной почте» и за деньги. Возможно, что батюшка с матушкой там, в топких джунглях, радовались, что их сын выучился на менеджера. О своей эстрадной карьере Хац домой не сообщал – это пристало среднеполым «шнга», коими, собственно, и являлись Кайгусь, Мика и Киута – эти вырвались с Аркадии по репатриации, но им (орбитальный пилот, химик-технолог и инженер-энергетик) не польстило стать на прародине младшими медичками, высиживать яйца или улыбаться за прилавком, и они расплевались с отчизной, что-то крупно наврав в федеральном консульстве. Они, середняги, и Хаца сманили из офиса в театр – что, мол, зря дискриминацию вкушать, танцами больше заработаешь.
Пряча письмо, Хац внутренне вздохнул о жарком солнце и густом горячем воздухе Аркадии, о квашеном мясе, которого здесь не поешь в охотку – сразу носом засопят, наморщатся…
Донти украдкой потянулся за новым кусочком съестного. Хац проследил за его четырехпалой лапкой – стало легче. Две расы, у которых восемь пальцев на все руки, – как-то сродни, будто двоюродные братья, хоть одни ящеры, а другие – ночные лемуры. Он уже ловил Донти на попытках сложить кисть по-ихэнски; нет, братишка, не выйдет, эти клешни от рождения даются такими, что все пальцы большие и противопоставлены парами. Донти в этом ужасно завидовал Хацу,
