— «Отвлекает!» Это — как землетрясение!

— Спасибо.

— Дело не в тебе, — резко сказал он. — Дело во мне.

— Это по-твоему, — ответила она.

Последовала долгая пауза.

— Если ты хочешь совокупиться, — сказала она, — почему бы не попросить меня?

— Потому что я не уверен, что я хочу именно этого.

— Я тоже. — Она уже не улыбалась.

— Слушай, — сказала она. Голос у нее был мягкий и глуховатый. В нем было что-то такое же пушистое, как и в ее глазах.

— Я должна тебе сказать.

Но что она должна была ему сказать, довольно долго оставалось неизвестным. Наконец он посмотрел на нее с таким испуганным ожиданием, что она поспешила заговорить и выпалила:

— Ну… я только хочу сказать, что я сейчас не хочу совокупляться с тобой. И вообще ни с кем.

— Ты что, зарок дала отказаться от секса?

— Нет! — возмущенно воскликнула она, но ничего не объяснила.

— А я все равно, что дал, — сказал он, бросив камешек вниз, в речку. — Либо я импотент. Уже полгода прошло, и то это было только с Дапом. Даже почти год. С каждым разом это давало мне все меньше удовлетворения, так что я и пробовать перестал. Не стоило того. Не стоило труда. А ведь я… я помню… я знаю, как это должно быть.

— Вот в том-то и дело, — сказала Таквер. — Лет до восемнадцати-девятнадцати мне страшно нравилось совокупляться. Это было так волнующе, так интересно, и такое наслаждение. А потом… сама не знаю. Как ты сказал, перестало удовлетворять. Мне стало не нужно наслаждение. Я хочу сказать — одно лишь наслаждение.

— Ты хочешь детей?

— Да, когда придет время.

Шевек опять кинул камень в речку, которую уже поглощали тени ущелья, оставляя только ее шум, непрекращающуюся гармонию, состоящую из дисгармоний.

— Я хочу довести до конца работу, — сказал он.

— И что, целомудренная жизнь помогает?

— Связь тут есть. Но я не знаю, какая, только не причинная. Примерно тогда же, когда секс перестал меня удовлетворять, то же самое стало и с работой. Три года топтания на одном месте. Бесплодие. Бесплодие во всех отношениях. Насколько хватает глаз — в безжалостном свете немилосердного солнца лежит бесплодная, безжизненная пустыня, нет в ней ни путей, ни дорог, ни жизни, ни радости, ни страха, ни траха, а есть в ней только кости злосчастных путников…

Таквер не расхохоталась, а только слабо пискнула, словно ей было больно смеяться. Шевек попытался отчетливо разглядеть ее лицо. Ее темноволосая голова четко выделялась на жестком, чистом фоне неба.

— Что же плохого в наслаждении, Таквер? Почему оно тебе не нужно?

— Ничего плохого в нем нет. И оно мне нужно. Но я могу без него обойтись. А если я буду брать то, без чего могу обойтись, я никогда не дойду до того, что мне действительно необходимо.

— Что же тебе необходимо?

Таквер опустила глаза и стала царапать ногтем торчащий из земли камень. Она молчала. Она протянула руку к побегу лунной колючки, но не сорвала его, а только потрогала, коснулась душистого стебля и хрупкого листка. По тому, какими напряженными были ее движения, Шевек понял, что она всеми силами старается унять или сдержать бурю переживаний, которая не дает ей говорить. Наконец, она заговорила, тихо, чуть хрипло:

— Мне необходимо, чтобы я и он были связаны. По-настоящему. Телом и душой, и на всю жизнь. И ничего больше. Но и не меньше.

Она подняла на него взгляд. С вызовом. А может быть, и с ненавистью.

В нем таинственно пробивалась радость, как пробивались сквозь тьму шум и запах бегущей по ущелью воды. Он ощутил беспредельность, ясность, полнейшую ясность, точно его выпустили на свободу. Позади головы Таквер небо стало светлеть — всходила луна; дальние вершины словно плыли в небе, четкие и серебристые.

— Да, это так, — сказал он, без смущения, без ощущения, что говорит с кем-то другим; он раздумчиво сказал то, что пришло ему в голову. — А я этого не понимал и не видел.

В голосе Таквер еще слышалась обида.

— Тебе незачем было видеть и понимать это.

— Почему?

— Я думаю, ты не видел и не понимал, что такое возможно.

— Какое «такое»?

— Такой человек!

Он задумался над ее словами. Они сидели в метре друг от друга, обхватив руками колени, потому что похолодало. С каждым вдохом в горло, казалось, лилась ледяная вода. Каждый видел дыхание другого — слабый парок в лунном свете, становившемся все ярче.

— Я в первый раз поняла это, — сказала Таквер, — в ночь перед твоим отъездом из Регионального Института. Если ты помнишь, была вечеринка. Некоторые из нас всю ночь сидели и разговаривали. Но это было четыре года назад. И ты даже не знал, как меня зовут.

В ее голосе больше не было обиды; казалось, она ищет ему оправдания.

— Значит, ты тогда увидела во мне то, что я увидел в тебе четыре дня назад?

— Не знаю. Трудно сказать. Это не было чисто сексуальное чувство. В этом смысле я тебя заметила раньше. Я тебя увидела. Но я не знаю, что ты видишь сейчас. И я тогда, в сущности, не знала, что я увидела. Я тебя фактически почти совсем не знала. Но только, когда ты говорил, мне казалось, что я вижу тебя насквозь, до самого центра. Но, может быть, ты был совсем не таким, каким я тебя считала. И ты не был в этом виноват, — добавила она. — Просто я поняла: то, что я в тебе увидела — это то, что мне необходимо. А не просто нужно!

— И ты два года пробыла в Аббенае и не…

— Что «не…»? Это все было только с моей стороны, в моих мыслях, ты даже моего имени не знал. В конце-то концов, один человек не может создать такие отношения.

— И ты боялась, что если ты подойдешь ко мне, я могу и не захотеть таких отношений?

— Не то, что боялась. Я знала, что ты такой человек, которого… нельзя принудить… А вообще-то — да, боялась. Боялась тебя. А не того, что ошибусь. Я знала, что это не ошибка. Но ты — это ты. Знаешь, ты ведь не такой как все. Я боялась тебя, потому что знала, что мы с тобой — равные! — Последние слова Таквер проговорила с яростью, но через несколько секунд добавила, очень мягко, ласково:

— Знаешь, Шевек, это ведь, в сущности, не важно.

Он впервые услышал, как она называет его по имени. Он обернулся к ней и сказал, заикаясь, почти задыхаясь:

— Не важно? Сначала ты мне показала, что важно, что по-настоящему важно, в чем я всю жизнь нуждался, а теперь говоришь, что это не важно!

Теперь они сидели лицом к лицу, но не касались друг друга.

— Значит, это — то, что тебе необходимо?

— Да. Эта связь. Это шанс.

— Сейчас — на всю жизнь?

— Сейчас и на всю жизнь.

Когда Шевек и Таквер спустились с гор, они переселились в двойную комнату. В кварталах поблизости от Института свободных двойных комнат не было, но Таквер знала, что в одном старом бараке на северной окраине города такая комната есть. Чтобы занять эту комнату, они пошли к квартальному администратору жилых помещений (Аббенай был разделен примерно на двести административных участков, так называемых кварталов). Администратором оказалась шлифовальщица линз, работавшая на дому, и державшая дома, при себе, своих трех малышей. Поэтому списки жилых помещений она держала в стенном шкафу на верхней полке, чтобы дети до них не добрались. Она проверила, действительно ли эта комната зарегистрирована как свободная; Шевек и Таквер расписались в том, что они ее занимают.

Переезд тоже был несложным. Шевек привез ящик с бумагами, свои зимние сапоги и оранжевое одеяло. Таквер пришлось сделать три рейса. Один — в районный распределитель одежды, чтобы взять Шевеку и себе по новому костюму (у нее было неясное, но выраженное чувство, что это — акт, необходимый для начала их партнерства). Потом она отправилась в свое старое общежитие, один раз — за своей одеждой и бумагами, и еще раз — с Шевеком, чтобы забрать несколько странных предметов: это были сложные концентрические фигуры, сделанные из проволоки; если их подвесить к потолку, они начинали медленно, странно двигаться и изменяться. Она сделала их из обрезков проволоки, взяв инструменты со склада снабжения ремесленников, и назвала их «Занятиями Необитаемого Пространства». Один из стоявших в комнате стульев совсем разваливался, поэтому они отнесли его в ремонтную мастерскую, а взамен взяли там целый. Теперь мебели у них было достаточно. Потолок в новой комнате был высокий, поэтому в ней было много воздуха и вполне достаточно места для «Занятий…». Барак стоял на одном из невысоких аббенайских холмов, а в комнате было угловое окно, в которое после полудня светило солнце, и через которое открывался вид на город, улицы, площади, крыши, зелень парков, на равнины за городом.