— Я этого не говорил. Я иду завтракать. — Шевек вышел, широко шагая, чувствуя, как у него все дрожит в пяти-шести чувствительных точках, в которые точно попали шпильки Бунуб. Эта женщина была страшна тем, что высказала вслух все его самые гнусные страхи. Сейчас она все еще оставалась в комнате, небось, планировала, как в нее въедет.

Он проспал и вошел в столовую перед самым закрытием. Все еще голодный, как волк, после своей поездки, он взял двойную порцию и каши и хлеба. Парнишка-раздатчик взглянул на него и нахмурился. Нынче никто не брал двойных порций. Шевек ответил таким же хмурым взглядом и ничего не сказал. За последние восемьдесят с лишним часов он съел две миски супа и одно кило хлеба и имел право наверстать упущенное; но черт его побери, если он будет оправдываться. Существование само служит оправданием, потребность — это и есть право. Он — одонианин, чувствовать себя виноватыми он предоставляет спекулянтам.

Он сел один, но к нему тут же подсел Десар, улыбаясь, уставился своими непонятными косящими глазами на него или куда-то рядом с ним.

— Давно не было, — сказал Десар.

— Набор на сельхозработы. Шесть декад. А здесь как дела?

— Скудновато.

— А будет еще скуднее, — пообещал Шевек, но без особого убеждения, потому что в этот момент он ел, и каша была необыкновенно вкусная. — «Беда, тревога, голод!» — говорил его передний мозг, вместилище интеллекта, но задний мозг, нераскаянным дикарем скорчившийся сзади, в темной глубине его черепа, твердил: «Сейчас — еда! Сейчас — еда! Хорошо, хорошо!»

— Сабула видел?

— Нет, я вчера приехал поздно ночью. — Шевек поднял глаза на Десара и сказал, пытаясь изобразить безразличие:

— Таквер мобилизовали на голод; ей пришлось уехать четыре дня назад.

Десар с непритворным безразличием кивнул:

— Слыхал. А ты слышал про реорганизацию Института?

— Нет. А что такое?

Математик положил на стол плашмя длинные узкие ладони и стал разглядывать их. Он всегда был косноязычен и изъяснялся телеграфным стилем, собственно говоря, заикался; но словесное это заикание или психическое, Шевек так и не разобрался. Десар ему всегда нравился, почему — он сам не знал, но бывали моменты, когда Десар был ему крайне неприятен, опять-таки неизвестно почему. Сейчас был один из таких моментов. В выражении губ Десара, в его опущенных глазах было что-то хитрое, как в потупленных глазах Бунуб.

— Перетряхивают. Урезают все нефункциональное. Шипега выкинули.

Шипег был математиком; он славился своей тупостью, но так старательно подлизывался к студентам, что ухитрялся в каждой четверти обеспечить себе один курс по требованию студентов.

— Перевели. В какой-то региональный институт.

— Окучивал бы он земляной холум, меньше бы вреда принес, — сказал Шевек. Сейчас, когда он наелся, ему стало казаться, что засуха может в конечном счете пойти на пользу социальному организму. Приоритеты опять становятся отчетливо видны. Слабость, слабые места, больные места будут выжжены, вяло работающие органы снова начнут функционировать в полную силу, с политического тела будет срезан жир.

— Замолвил за тебя слово на институтском собрании, — сказал Десар, подняв взгляд, но не глядя в глаза Шевеку, потому что не мог этого сделать. Шевек еще не знал, что он имеет в виду, но еще пока Десар говорил, Шевек уже понял, что он врет. Он точно знал: Десар замолвил слово не за него, а против него.

Теперь ему стало ясно, почему Десар ему порой так противен: в эти минуты он различал (до сих пор не признаваясь себе в этом) в характере Десара элементы чистой злобы. Столь же ясно и столь же отвратительно Шевеку стало и то, что Десар любит его и пытается обрести власть над ним. Кривые дорожки собственнического инстинкта, лабиринты любви/ненависти для Шевека были лишены смысла; дерзкий, нетерпимый, он проходил через их стены насквозь. Он больше не разговаривал с математиком, а доел завтрак и пошел через квадрат институтского двора, сквозь яркое утро ранней осени, в кабинет физики.

Он прошел в заднюю комнату, которую все называли «кабинетом Сабула», в комнату, в которой они первый раз встретились, в которой Сабул дал ему грамматику и словарь иотийского языка. Теперь Сабул с опаской взглянул на него через стол, снова опустил взгляд в бумаги — занятой, погруженный в свои мысли ученый; потом позволил своему перегруженному мозгу осознать присутствие Шевека; потом стал необычайно (для него) любезен. Он выглядел похудевшим и постаревшим, и, встав, ссутулился больше, чем обычно, как-то примирительно ссутулился.

— Плохое время, — сказал он. — А? Плохое время!

— А будет еще хуже! — беспечно ответил Шевек. — Как дела здесь?

— Плохо, плохо. — Сабул покачал седой головой. — Плохое настало время для чистой науки, для интеллектуалов.

— А разве оно когда-нибудь было хорошим?

Сабул деланно хохотнул.

— С летними рейсами с Урраса для нас что-нибудь пришло? — спросил Шевек, расчищая себе место на скамье. Он сел и положил ногу на ногу. За время работы на полях Южного Взгорья его светлая кожа загорела, а покрывавший лицо тонкий пушок выгорел так, что казался серебряным. По сравнению с Сабулом он выглядел поджарым, и здоровым, и молодым. Они оба ощущали этот контраст.

— Ничего интересного.

— Рецензии на «Принципы» не было?

— Нет, — ответил Сабул сварливым тоном, что было больше на него похоже.

— И писем не было?

— Нет.

— Странно.

— Что тут странного? Чего ты ждал, должности лектора в Иеу-Эунском Университете? Премии Сео Оэна?

— Я ждал рецензий и ответов. Уже прошло достаточно времени. — Шевек сказал это в тот момент, когда Сабул говорил:

— Для рецензий еще рано.

Наступило молчание.

— Придется тебе усвоить, Шевек, что простая убежденность в своей правоте еще ничего не доказывает. Я знаю, ты много потрудился над этой книгой. Я тоже много потрудился, редактируя ее, стараясь ясно показать, что это — не просто безответственные нападки на теорию Последовательности, что в этой книге есть положительные аспекты. Но если другие физики не видят в твоей работе ничего ценного, значит, надо тебе пересмотреть свою систему ценностей и найти, в чем заключается расхождение. Если другие не видят в ней смысла, что от нее толку? Какова ее функция?

— Я физик, а не специалист по функциональному анализу, — добродушно сказал Шевек.

— Каждый одонианин должен уметь анализировать функции. Тебе уже тридцать лет, не так ли? В этом возрасте человек должен знать уже не только свою клеточную функцию, но и органическую — в чем состоит его оптимальная роль в социальном организме. Тебе, может быть, приходилось думать об этом меньше, чем большинству людей…

— Да. Уже лет с десяти-двенадцати я знал, чем я должен заниматься.

— То, чем хочется заниматься мальчишке, не всегда совпадает с тем, что от него нужно его обществу.

— Как ты сказал, мне уже тридцать лет. Для мальчишки — староват.

— Ты дожил до этого возраста в необычайно изолированной, защищенной среде. Сначала — Региональный Институт Северного Склона…

— И лесопосадочные работы, и сельхозработы, и практическое обучение, и работа добровольцем с самого начала засухи; обычное количество необходимого клеггича. Да мне, собственно говоря, нравится это делать. Но и физику я люблю. К чему ты клонишь?

Сабул не отвечал, только злобно поглядывал из-под густых, маслянисто блестевших бровей, поэтому Шевек добавил:

— Ты уж говори прямо, потому что через мое социальное сознание тебе до этого не добраться.

— По-твоему, то, что ты делал здесь, — функционально?

— Да. «Чем более что-то организовано, тем более централен организм: под центральностью здесь подразумевается область истинной функции». Томар, «Определения». Поскольку темпоральная физика пытается организовать все, доступное человеческому пониманию, она по определению является центрально-функциональной деятельностью.

— Но она не может накормить людей.

— Я только что шесть декад помогал это делать. Когда меня опять позовут, я опять пойду. А пока буду держаться своего ремесла. Если заниматься физикой нужно, я настаиваю на своем праве делать это.