— Ключи в ваших руках, — сказал Шевек с простодушной улыбкой.

— О, я в этом деле не имею себе равных. Обожаю обходить всякие правила и обводить вокруг пальца власти. Может быть, я по натуре — анархист, а? Да куда же провалился этот старый дурак, которого я послал за чашкой?

— Должно быть, спустился за ней в кухню.

— На это не обязательно тратить полдня. Ну, я не буду ждать. Не хочу отнимать у вас остаток утра. Кстати, вы видели последний «Бюллетень Фонда Космических Исследований»? Они публикуют планы Реумере относительно ансибля.

— Что такое ансибль?

— Так называют аппарат для мгновенного перемещения в пространстве. Он говорит, что если только темпоралисты — это, конечно, вы — разработают уравнения взаимосвязи времени и инерции, то инженеры — а это он — за несколько недель или месяцев сумеют построить эту штуку, испытать ее и таким образом, кроме прочего, проверить правильность теории.

— Инженеры сами по себе служат доказательством существования причинной обратимости. Видите, Реумере успел построить следствие еще до того, как я обеспечил причину. — Шевек снова улыбнулся, уже не так простодушно.

Когда Паэ закрыл за собой дверь, Шевек вдруг встал.

— Ах ты, грязный спекулянтский врун! — сказал он по-правийски, побелев от ярости, стиснув руки, чтобы не дать им схватить что-нибудь и запустить вслед Паэ.

Вошел Эфор, неся на подносе чашку с блюдцем, и резко остановился; у него сделался встревоженный вид.

— Все в порядке, Эфор. Он… ему не понадобится чашка. Теперь можете убрать все.

— Слушаюсь, господин.

— Послушайте, мне бы хотелось некоторое время ни с кем не видеться. Вы можете их не пускать?

— Запросто, господин. Кого-нибудь определенного?

— Да, его… Вообще никого. Говорите, что я работаю.

— Он будет рад слышать это, господин, — сказал Эфор, и его морщины на миг разгладились от злорадства; потом он с почтительной фамильярностью добавил:

— Никто, кого вы не хотите видеть, мимо меня не проберется; — и заключил с подобающей официальностью:

— Спасибо, господин, и доброго вам утра.

Еда и адреналин разогнали оцепенение Шевека. Раздраженный, не находя себе места, он расхаживал по комнате взад-вперед. Ему хотелось действовать. Уже чуть ли ни год он ничего не делал, за исключением того, что был дураком. Пора уже что-нибудь сделать.

Ну, ладно, а зачем он сюда прилетел?

Чтобы заниматься физикой. Чтобы своим талантом утвердить права любого гражданина в любом обществе: право работать, право на материальную поддержку во время работы; и право делиться плодами своей работы со всеми, кому они нужны. Права одонианина и человека.

Его любезные и заботливые хозяева, бесспорно, дают ему возможность работать и оказывают ему материальную поддержку во время работы. Проблема — в третьем пункте. Но до него он и сам еще не добрался. Он не выполнил свою работу. Он не может делиться тем, чего не имеет.

Шевек вернулся к письменному столу и достал из наименее доступного и наименее полезного кармана своих модных облегающих штанов пару густо исписанных клочков бумаги, расправил их пальцами и стал смотреть на них. Он подумал, что становится похож на Сабула: пишет очень мелко, сокращая слова, на клочках бумаги. Теперь он понял, почему Сабул так делает: он собственник и скрытен. Что на Анарресе — психопатия, то на Уррасе — разумное поведение.

И опять Шевек сидел совершенно неподвижно, наклонив голову, внимательно глядя на эти два клочка бумаги, на которых он записал некоторые основные моменты Общей Теории Времени — в той мере, в какой она была разработана.

Следующие три дня он просидел за письменным столом, глядя на эти два листочка.

Иногда он вставал и ходил по комнате, или что-нибудь записывал, или включал настольный компьютер, или просил Эфора принести ему поесть, или ложился и засыпал; а потом снова возвращался к письменному столу.

Вечером третьего дня он для разнообразия сидел на мраморной скамье у камина. Он сидел на ней в тот вечер, когда впервые вошел эту комнату, в эту изящную тюремную камеру, и обычно сидел на ней, когда к нему кто-нибудь приходил. Сейчас у него никого не было, но он размышлял о Саио Паэ.

Как все, кто рвется к власти, Паэ был удивительно близорук. В его уме было что-то мелкое, бесплодное; в нем не хватало глубины, плодотворности, воображения. По сути, это был примитивный инструмент. Но его потенциальные возможности были вполне реальны и не исчезли, хотя и деформировались. Паэ был очень способным физиком. А вернее, у него было отличное чутье в отношении физики. Сам он не сделал ничего оригинального, но его умение воспользоваться случаем, его нюх на то, что сулит успех, раз за разом приводили его в наиболее перспективные области физики. Он, в точности, как Шевек, нюхом чуял, что надо разрабатывать, и Шевек уважал это чутье в Паэ, как и в себе, потому что для ученого это чрезвычайно важное свойство. Именно Паэ дал Шевеку переведенную с террийского книгу, труды симпозиума по Теориям Относительности, идеи которой занимали его в последнее время все сильнее и сильнее. Возможно ли, что он прибыл на Уррас именно для того, чтобы встретиться с Саио Паэ, своим врагом? Что он прилетел, чтобы найти его, зная, что, быть может, получит от своего врага то, чего не может получить от своих братьев и друзей, то, чего ему не может дать ни один анаррести — знание чужого, инопланетного… нового…

Шевек забыл о Паэ и стал думать о той книге. Он не мог точно сформулировать для себя, чем она так помогла ему в работе. Большая часть приведенной в ней физики, по существу, устарела, методы были громоздки, а позиция этих инопланетян часто была просто неприятной. Террийцы были интеллектуальными империалистами, рьяными стеностроителями. Даже Айнсетайн, родоначальник теории, чувствовал себя вынужденным предупредить, что его физика охватывает только физическую модальность и не затрагивает никакую иную, и не следует считать, что она подразумевает метафизическую, философскую или этическую модальность. Что, конечно, внешне справедливо, но ведь он использовал число, мостик между духом и материей. «Число Неоспоримое», как называли его древние основоположники Благородной Науки. Применить математику в этом смысле означало применить модальность, которая предшествовала всем остальным модальностям и вела к ним. Айнсетайн знал это; с подкупающей осторожностью он признавался, что, как ему кажется, его физика действительно описывает реальность.

Чужое и знакомое: в каждом движении мысли террийца Шевек улавливал это сочетание, и оно его постоянно увлекало. И было ему близко — потому что Айнсетайн тоже искал объединяющую теорию поля. Объяснив силу притяжения как одну из функций геометрии пространства-времени, он попытался распространить этот синтез также и на электромагнитные силы. Но не сумел. Уже при его жизни, и еще много десятилетий после его смерти, физики его родной планеты, отвернувшись от его усилий и его неудачи, разрабатывали великолепные несвязности квантовой теории с ее высоким технологическим выходом и наконец сосредоточили свои усилия исключительно на технологической модальности, так что это кончилось тупиком — катастрофической несостоятельностью воображения. А ведь первоначальная интуиция их не обманывала: в их отправной точке прогресс заключался именно в той неопределенности, с которой не хотел примириться старый Айнсетайн. И его неприятие было столь же правильным — в конечном счете. Только он не располагал инструментами, чтобы это доказать — переменными Саэбы и теориями бесконечной скорости и комплексной причины. В тау-китянской физике его объединенное поле существовало, но существовало на условиях, которые он, возможно, не согласился бы принять; потому что для его великих теорий была необходима скорость света как ограничивающий фактор. Обе его Теории Относительности и через столько веков не утратили своей красоты, правильности и полезности, а ведь обе они основывались на гипотезе, доказать правильность которой было невозможно; неправильность же ее в некоторых условиях не только могла быть доказана, но и была доказана.