– А ведь Нильсу мы сказали, что уже сделали это,– напомнил Максим.

– А если он все же расскажет папе?

– То, что может сказать он, будет не так страшно, как в действительности. Некоторые фразы такие отвратительные...

Виктор почувствовал на своем плече руку брата и услышал, как тот вышел из комнаты. Максим знал, где спрятан блокнот – они прятали его вместе, – и вернулся он очень скоро. Виктора охватила нервная дрожь. Он безвольно оторвал кусок газеты и подсунул под дрова. Хватило бы у него смелости без одобрения брата? Он пошарил в кармане джинсов и достал зажигалку.

– Надеюсь, мы не совершаем великую глупость? – пробурчал он сквозь зубы.

Пока он разжигал бумагу, начали потрескивать щепки. Он выпрямился, глядя на огонь, и вздрогнул, когда Максим вложил блокнот ему в руку.

– Отрывай по листочку, так надежнее.

Он вооружился щипцами, и Виктор начал отрывать страницы, роняя одну за другой в огонь. Помимо воли, его глаза впивались в строки, выхватывая отдельные слова. Нет, решительно, ни отец, ни младший брат не должны были прочесть эти признания Бланш, написанные с таким цинизмом. Да и сам он никогда больше не сможет смотреть на мать без чувства глубокой боли. Сумеет ли он взглянуть ей в глаза? Под конец он бросил в огонь черную обложку и увидел, как та скорчилась, прежде чем вспыхнуть.

Несмотря на длительную практику, доктор Леклер чувствовал себя смущенным, почти взволнованным, в то время как эмоции в отношениях с пациентами были элементом весьма нежелательным. Последний раз, когда он видел Нильса, он оценил его состояние как очень плохое, но Нильс был достаточно сознательным – и достаточно умным – пациентом, чтобы шаг за шагом продвигаться к поиску причин своего несчастья. Было видно, что объяснения, данные ему с одного раза, произвели на него эффект разорвавшейся под носом хлопушки.

– Мне казалось, я плохой, неблагодарный, отвратительный! – злобно выкрикивал Нильс – И все это время часть моего мозга, куда мне, к несчастью, нет доступа, тихонько подсмеивалась.

– Неосознанное – это...

– ...то, что надежно заперто, уверяю вас! Я все видел, а значит, знал. Вы понимаете это? Долгие годы, когда эта женщина читала мне сказки, давала микстуру от кашля, мерила температуру, я знал, что она убила мою мать! На самом-то деле я должен был быть единственным, кто знал, что она прятала под ласковыми улыбками и так называемой нежностью, и, тем не менее, я во все это наивно верил!

Его история была особенно гнусной, но доктор Леклер слышал и похуже, увы!

– У вас сохранились образы этой сцены?

– Нет... Этот платок с лошадками, конечно, мне знаком... Но не думаю, что могу различить что-то другое. Лестница-стремянка? Мне кажется, она была синяя. Мне надо еще раз увидеть двор нашего дома в Каоре или...

Его голос сошел на нет, а глаза заплутали в тумане. Выражение лица было таким болезненным, что доктор отвел взгляд.

– Что вы сейчас рассчитываете делать, Нильс? – спросил он ровным голосом.

– Я не знаю. Предполагаю, что должен рассчитаться, чтобы обрести покой. Начать с чистого листа. А пока...

Он достал банкноты из кармана и разложил их на письменном столе. В конце каждой консультации он всегда платил наличными, прежде чем назначить следующий сеанс. На этой неделе он приходил три раза, в срочном порядке, а теперь было бы лучше перейти на еженедельный график.

– В следующий четверг, как обычно?

– Нет, я не уверен, что мне захочется,– ответил Нильс – Я вам позвоню.

Не обращая внимания на удивленный вид доктора Леклера, он кивнул ему и вышел. На улице его встретил теплый дождь, и он пошел вдоль мокрого тротуара. Разговор с психоаналитиком немного расслабил его, по крайней мере, вначале, но теперь ему надо было действовать. Если он этого не сделает, он останется пленником своего воспоминания, раздавленным вечной виной, которая и так почти уничтожила его. Чтобы избавиться от этой вины, он, прежде всего, должен отомстить за свою мать, даже если существует лишь единственный способ это сделать. Отомстить за мать – да, но еще и за маленького беззащитного ребенка, который всегда существовал в нем, которому тридцать лет затыкали рот, а теперь, наконец, он может вопить о своем отчаянии.

Нильс скрылся от дождя на станции метро и достал из кармана куртки записную книжку. Он открыл ее и пролистал торопливо, чтобы справиться, не ждут ли его какие-нибудь дела в предстоящие дни. Он заметил, что на ближайшее воскресенье что-то было помечено. День рождения мамы. Эти три слова вызвали в нем такую вспышку ярости, что он чуть не отбросил книжку подальше от себя.

Подошел поезд, и он отодвинулся назад, закрыв книжку дрожащей рукой.

Каждый вечер, когда Виктор открывал первую створку ворот, Лео выскакивал из «ровера» и мчался по аллее, обезумев от радости. Он целый час носился повсюду, фыркал, обнюхивал и грыз все, что попадалось по пути: камни, ветки, садовый инструмент.

Виктор следил за ним глазами, в нерешительности стоя у ворот. Вот уже неделю он отодвигал со дня на день свой визит к Виржини, разрываясь между безумным желанием видеть ее и непонятной скромностью.

Он вернулся к машине, мотор которой продолжал работать, и окончательно закрыл ворота. Ждать еще – значит только усугублять это глупое недоразумение, возникшее между ними. После того как Виржини провела ночь в Роке, они не только не виделись, но даже нормально не поговорили по телефону. Если вдруг она решила возобновить отношения е Пьером Батайе, он предпочел бы узнать об этом немедленно.

Лео исчез, занятый своими делами. Скорее всего, он не заметит его отсутствия. За короткое время Виктор здорово привязался к собаке, которая, впрочем, очаровала и всех прочих членов семьи. Даже Максим больше не делал замечаний по поводу присутствия босерона в кабинете брата.

Ему понадобилось пять минут, чтобы оказаться у дома Виржини и убедиться, что ее там нет. Разочарованный, он все же позвонил в дверь для очистки совести, но ждал напрасно. Ужинала ли она в другом месте или возвращалась так поздно со строительства?

Он вернулся к машине, чтобы найти в «бардачке» бумагу и ручку, и присел на низкую стенку, огораживающую сад. Если он не будет торопиться, то найдет нежные слова,– это все-таки лучше, чем ничего.

Склонившись над бумагой, он задумался. Дорогая Виржини? Моя дорогая Виржини? Нет, это слишком условно и смешно. Однако просто Виржини еще хуже. После долгих колебаний он написал через весь листок: «Мне тебя не хватает» и уже собирался поставить свою подпись, когда услышал ее машину. Он тут же вскочил. А вдруг она не одна? Но уходить было слишком поздно.

Виктор смял бумагу и засунул ее в карман как раз в тот момент, когда Виржини вышла из машины и хлопнула дверцей.

– Ты меня ждал?

Тон был не очень-то любезный, а взгляд тем более.

– Я приехал наудачу,– сказал он тихо,– я сейчас уеду.

– Полагаю, ты спешишь?

– Нет, я...

– Да, да! Мужчины всегда очень спешат, это всем известно.

Виржини ослепило закатное солнце. Она приложила ко лбу руку козырьком и тут же отпрянула.

– О Господи! Это Пьер тебя так... Очень сожалею!

Поскольку он стоял против света, она заметила его швы, кровоподтеки и синяк на подбородке.

– Ты его не видела? – спросил он машинально.

– Пьера? Нет.

Виржини неподвижно стояла перед ним, не собираясь входить в дом. Он смущенно молчал, потом пробормотал:

– Ну ладно, я поеду...

Вместо ответа она продолжала молча смотреть на него, так что ему стало не по себе.

– Я должен был позвонить тебе раньше. Но я был очень занят, и потом еще твой приятель закатил скандал прямо у меня в нотариальной конторе...

– Он больше не мой приятель,– сказала она сухо.

– Во всяком случае, он все еще без ума от тебя.

– Ничего не могу поделать.

Секунду Виктор размышлял, сможет ли Батайе быть настолько сумасшедшим, чтобы убить кого-нибудь из ревности, и решил, что нет. Перейти к действию не так просто – и это счастье! Однако его мать не колебалась. Сможет ли он думать о чем-то другом?