— Да, Мелани, — отвечал он, увлекая ее в сторону сада, и головка Мелани мило склонилась ему на плечо, словно Кэт с Нодди тут и в помине не было. — Мы побеседуем с тобой среди цветов, одни, и ты мне расскажешь все-все, что придумала по поводу званого обеда. Гай ждет его не дождется, он даже воспользовался оказией, чтобы заказать новый костюм у лучшего лондонского портного.

Когда они наконец скрылись из виду, Кэт позволила себе ослабить объятия, в которых держала ребенка, и ее подавленное рыдание вылилось в глухой всхлип. Она должна держать себя в руках, иначе упадет в обморок прямо здесь, перед Нодди.

Кэт понимала, что только что ей пришлось быть свидетельницей некоего извращения, опасного сумасшествия. А кроме того, теперь благодаря Люсьену Тремэйну, который по самоуверенности или по наивности вообразил, что обладает властью держать ярость Мелани в уезде, Кэт больше не может считать себя в безопасности в Тремэйн-Корте.

Все эти годы она всячески старалась быть незаметной для Мелани Тремэйн. Она молчала, она терпела, она старалась не проявлять силу своей натуры — и хотя не всегда в этом преуспевала, по крайней мере этого было достаточно, чтобы сохранить свое место, чтобы оставаться возле Нодди, чтобы помогать Эдмунду.

Но теперь Мелани увидела в ней угрозу. И хотя Люсьену удалось сейчас обуздать эту даму, Кэт была уверена: это лишь временная уступка. Мелани не успокоится до тех пор, пока не выдворит Кэт прочь из Тремэйн-Корта.

Люсьен вошел с террасы в южное крыло и с радостью увидел, что Эдмунд уже сидит в своем инвалидном кресле, поджидая его. Он сидел спиной к дверям, что позволило Люсьену на минуту остаться незамеченным и привести в порядок мысли. Визиты, которые он наносил дважды в день, начались с неверной ноты: Люсьен смущенно молчал, тогда как Эдмунд обливался слезами, и тогда он решил прибегнуть к бессмысленной болтовне о всяких пустяках.

Кэт вполне успешно положила этому конец не далее как этим утром, заткнув ему рот чертовой серебряной чашечкой. Он и сам не был уверен, хочется ли ему выдрать или расцеловать ее, понимая, что она сделала это, лишь желая помочь и ему и Эдмунду. И Нодди. Как он мог позабыть про Нодди? Ведь он едва не поверил, что это — его сын.

Ну что за неугомонная женщина! Не спросясь, даже не извинившись для виду, она ворвалась в его жизнь со своими письмами, а потом и вовсе взяла над ним верх, доказав чистоту своих намерений и искреннее беспокойство за судьбу обитателей Тремэйн-Корта.

Она заставила его вновь чувствовать, она заставила его посмотреть правде в глаза, чего он успешно избегал на протяжении многих месяцев. Он не забыл Тремэйн-Корт. Он не забыл те два с лишним десятилетия, которые смотрел на Эдмунда Тремэйна как на отца, он не забыл, что все эти годы горячо любил своего предполагаемого родителя.

Ужас заключается в том, что он не в силах был исправить то, что было уже сделано. Он не мог повернуть время вспять и сделать вид, будто между ним и Эдмундом могут восстановиться прежние отношения. Его мать мертва. Его отец изгнал его из дома. Мелани стала теперь хозяйкой этого мрачного поместья. Даже самые счастливые воспоминания не в силах победить эту реальность.

Как ему жить дальше? Как смотреть вперед и не видеть в будущем одни тени? Как обрести надежды на мир и счастье? Судя по всему, Кэт Харвей удалось достичь некоего душевного равновесия, и оттого она для него так притягательна. Люсьен даже решил, что она могла бы ему помочь, что оба они смогли бы помочь друг другу. Ибо, несмотря на то, что она успела обогнать его на пути к будущему, ей предстоит преодолеть еще нелегкий путь. Вспомнить хотя бы то, что она боится человеческих прикосновений. Сможет ли она когда-нибудь забыть того, кто был отцом ее ребенка, похоронить прошлое и обрести способность жить ради себя, когда от нее не будет напрямую зависеть судьба доверившихся ей обитателей Тремэйн-Корта? Ведь до сих пор она не в состоянии вынести ничьей физической близости, за исключением Нодди — ребенка, который требует не романтических чувств, а материнского тепла.

Люсьен посмотрел на картину над каминной полкой: ее заказали, когда ему исполнилось пять лет. Его мать сидит в саду, а Люсьен устроился у ее ног. Материнство. Суть Памелиной жизни вполне заключалась в этом слове.

И тогда он снова взглянул на Эдмунда. Очень медленно, поначалу даже против своей воли, он стал заново ощущать привязанность к этому человеку, который в глазах всех по-прежнему оставался его отцом. Они могли не иметь ни капли общей крови, но их объединяла общая память об иных, счастливых днях, и они оба любили Памелу Тремэйн. О, если бы ее любовь осенила их, она восстановила бы их узы.

Кэт недавно говорила о жертве, которую Эдмунд принес ради Люсьена, и он теперь понял, что она имела в виду. Как ни невероятно, но, женившись на Мелани, продолжая удерживать ее при себе на правах мужа, Эдмунд преследовал единственную цель — не подпускать ее близко к сыну Памелы. Правда, Люсьен не видел, каким образом это могло оправдать его прежнюю жестокость по отношению к Памеле, но в одном он был уверен: его больше не радовала мысль о страданиях Эдмунда. И его постоянное желание быть отомщенным уступило место другой, более естественной потребности: расстаться с прошлым и вернуться в нормальную жизнь. Как и Кэт.

Люсьен увидел, что из коридора в комнату вошел Хоукинс, и жестом попросил его выйти. Твердя себе, что он делает это в память о матери, он поглубже вздохнул и переступил порог. Он увидел свисающий с кресла плед, которым Хоукинс укрыл ноги Эдмунда. Хоукинс, этот джентльмен из джентльменов, постоянно демонстрировал свою предусмотрительность.

— Добрый день еще раз, сэр, — приветствовал Эдмунда Люсьен. Он не нашел в себе сил назвать Эдмунда отцом и решил быть официальным — все же лучше, чем звать его просто по имени. — Я вижу, что наш преданный Хоукинс успел вас подстричь. Он весьма ловко управляется с ножницами, не так ли? Да и одел он вас очень неплохо. Кто знает, может, недалек тот день, когда вы сядете с нами обедать на своем собственном месте?

Глаза Эдмунда широко распахнулись, и он что-то неразборчиво забормотал с таким видом, будто слова Люсьена донельзя испугали его. Его правая рука захлопала по подлокотнику.

Люсьен в одно мгновение оказался возле инвалидного кресла на коленях, испугавшись, как бы Эдмунд не ударился.

— Что такое, сэр? Что такое я сказал? Вы не хотите появляться в столовой? — Он улыбнулся, успокоившись. — О, конечно. Вы опасаетесь за ваши манеры, верно? Да, вы уже давненько не бывали в Лондоне. Мне пришлось обедать там в обществе многих прекрасно одетых денди, которым гораздо более подошло бы питаться из свиного корыта, хотя они вполне сносно владели обеими руками. Поверьте мне, сэр, ваша возможная неловкость совершенно не беспокоит меня, особенно если поблизости будет Хоукинс, всегда готовый прийти на помощь.

Эдмунд, по всей видимости, не воздал должное остроумию Люсьена, он продолжал отмахиваться здоровой рукой, а из угла рта потекла слюна.

— Я ошибся? Вас беспокоит вовсе не это? Но что же еще это может быть? — Он прикрыл глаза и покачал головой, когда в его мозгу промелькнула новая догадка. — Дело в Мелани, так, сэр? Вы не желаете видеть Мелани. Как же я мог забыть? Кэтрин говорила мне, что вы почти не виделись с нею за время болезни. Это все еще с трудом укладывается у меня в голове — вы прожили в одном доме год и не обменялись ни единым словом. — Он взял Эдмунда за руку и спросил: — Я прав, сэр? Вы не хотите видеть Мелани?

Эдмунд тут же успокоился, его голова откинулась на подушки, которые Хоукинс подложил на спинку кресла, а здоровая рука сжала руку Люсьена. Он на мгновение ослабил хватку, а потом опять сжал пальцы, не сводя с Люсьена пристального взгляда выцветших голубых глаз.