Госпожа Адель испугалась и заговорила громче:

— Нет, после завтрака я его больше не видела! Когда я искала его, девушки сказали, что видели, как он шел в мастерскую. Разве он не был у тебя?

— Да, был, но очень недолго и сразу же убежал. Неужели никто в доме не смотрит за ним? — с досадой добавил он.

— Мы думали, что он у тебя, — обиженно сказала госпожа Верагут. — Пойду поищу его.

— Пошли кого-нибудь! Нам пора обедать.

— Начинайте без меня. Я пойду искать сама.

Она быстро вышла из комнаты. Альберт встал и хотел последовать за ней.

— Останься, Альберт! — крикнул Верагут. — Мы за столом!

Юноша сердито посмотрел на него.

— Я пообедаю с мамой, — упрямо сказал он.

Отец, глядя в его взволнованное лицо, иронически улыбнулся.

— Как хочешь, ведь ты хозяин в доме, не так ли? Кстати, если у тебя опять появится желание бросить в меня ножом, пожалуйста, не обращай внимания на какие-то там предрассудки!

Сын побледнел и резко отодвинул стул. Отец впервые напомнил ему о той вспышке гнева детских лет.

— Ты не смеешь так говорить со мной! — взорвался он. — Я этого не потерплю!

Верагут, не отвечая, взял кусок хлеба и стал есть. Он налил в стакан воды, неторопливо выпил ее и решил сохранять спокойствие. Он делал вид, будто он один в столовой. Альберт нерешительно подошел к окну.

— Я этого не потерплю! — выкрикнул он еще раз, не в силах унять гнев. Отец посыпал хлеб солью. В мыслях он видел себя поднимающимся на борт корабля и уплывающим по бескрайним неведомым морям как можно дальше, прочь от этого непоправимого безрассудства.

— Ладно, — почти миролюбиво сказал он. — Я вижу, ты не любишь, когда я с тобой разговариваю. Хватит об этом!

В этот момент послышался удивленный возглас и поток взволнованных слов. Госпожа Адель обнаружила мальчика в его укрытии. Художник прислушался и быстро вышел из столовой. Похоже, сегодня все идет вкривь и вкось.

Он нашел Пьера в комнате для гостей, тот лежал в грязных ботинках, с сонным, заплаканным лицом и спутанными волосами на смятой постели, рядом растерянно стояла удивленная госпожа Верагут.

— Послушай, Пьер, — наконец воскликнула она, и в ее голосе перемешались тревога и досада, — что все это значит? Почему ты не отвечаешь? И почему лежишь здесь?

Верагут приподнял мальчика и испуганно заглянул в его помутневшие глаза.

— Ты болен, Пьер? — ласково спросил он. Мальчик растерянно покачал головой.

— Ты здесь спал? Ты уже давно здесь?

— Я не виноват, — слабым, несмелым голосом отвечал Пьер, — я ничего не сделал… У меня очень болела голова.

Верагут взял его на руки и отнес в столовую.

— Дай ему тарелку супа, — сказал он жене. — Тебе надо поесть горячего, мой мальчик, и ты сразу почувствуешь себя лучше, вот увидишь. Ты и в самом деле заболел, бедняжка.

Он усадил его в кресло, подложил под спину подушку и сам стал с ложки кормить его супом.

Альберт сидел молча и отчужденно.

— Кажется, он и вправду заболел, — сказала госпожа Верагут. Она почти успокоилась; материнское чувство говорило ей, что лучше ухаживать за больным ребенком, чем разбираться с ним и наказывать его за какие-то необычные шалости.

— Потом мы отнесем тебя в постель, а пока ешь, душа моя, — ласково утешала она сына.

Лицо Пьера посерело, в глазах застыла дремота, он сидел и ел не сопротивляясь то, что ему давали. Пока отец кормил его супом, мать щупала ему пульс. Она обрадовалась, не обнаружив жара.

— Может, позвать доктора? — нерешительно спросил Альберт; ему тоже хотелось что-нибудь сделать.

— Нет, не надо, — сказала мать. — Сейчас мы уложим Пьера в постель, укутаем как следует, он хорошенько выспится и завтра будет опять здоров. Ведь правда, моя радость?

Мальчик не слушал, он отрицательно затряс головой, когда отец хотел дать ему еще супу.

— Нет, ему не надо есть через силу, — сказала госпожа Верагут. — Пойдем, Пьер, я уложу тебя в постель, и все снова будет хорошо.

Она взяла его за руку, он неохотно поднялся и сонно побрел за ней. Но в дверях он остановился, лицо его исказилось, он согнулся, и его стошнило; все, что он только что съел, оказалось на полу.

Верагут отнес его в спальню и оставил на попечение матери. Зазвонил колокольчик, засновали вверх и вниз по лестнице слуги. Художник немного поел и, пока ел, успел дважды сбегать в комнату Пьера. Раздетый и вымытый, мальчик уже лежал в своей кроватке из желтой меди. Затем в столовую вернулась госпожа Адель и сообщила, что ребенок успокоился, ни на что не жалуется и, кажется, скоро заснет.

— Что Пьер ел вчера? — обратился отец к Альберту. Альберт задумался, но ответил не ему, а матери:

— Ничего особенного. В Брюкеншванде я велел дать ему хлеба и молока, а на обед в Пегольцхайме нам подали макароны и котлеты.

Отец продолжал свой инквизиторский допрос — А потом?

— Он больше ничего не хотел есть. После обеда я купил у одного садовника абрикосов. Из них он съел только один или два.

— Они были спелые?

— Да, конечно. Ты, кажется, думаешь, что я нарочно расстроил ему желудок.

Мать заметила его раздражение и спросила:

— Что это с вами?

— Ничего, — ответил Альберт.

— Ничего такого я не думаю, — сказал Верагут, — я только спрашиваю. Не случилось ли вчера чего-нибудь? Может быть, его тошнило? Или, может, он упал? Он не жаловался на боли?

Альберт на все вопросы отвечал односложно «да» или «нет» и страстно желал, чтобы этот обед закончился как можно скорее.

Когда отец еще раз вошел на цыпочках в комнату Пьера, тот уже заснул. Бледное детское личико выражало глубокую серьезность и ревностную преданность несущему утешение сну.

В этот беспокойный день Иоганн Верагут закончил свою большую картину. Он вернулся от больного Пьера испуганный, с тревогой в сердце, и ему было труднее чем когда бы то ни было совладать с обуревавшими его мыслями и обрести то абсолютное спокойствие, которое составляло тайну его силы и за которое ему так дорого приходилось платить. Но он был человек сильной воли, ему удалось справиться с собой, и в послеобеденные часы, при удобном, мягком освещении, картина получила последние маленькие исправления и уточнения.

Когда он отложил палитру и сел перед холстом, на душе у него была странная пустота. Он, правда, знал, что картина являет собой нечто особенное и что он многого достиг в ней. Но сам он чувствовал себя опустошенным и перегоревшим. И не было никого, кому он мог бы показать свое творение.

Друг был далеко отсюда, Пьер заболел, а больше у него никого не было. О впечатлении, которое произведет его картина, и об откликах на нее он узнает только из равнодушного далека, из газет и писем. Ах, все это пустяки, ничтожнее, чем пустяки, только взгляд друга или поцелуй возлюбленной мог бы сейчас обрадовать его, вознаградить и придать силы.

Четверть часа молча простоял он перед картиной, которая вобрала в себя энергию и лучшие часы нескольких недель и теперь, сияя, смотрела ему в глаза, в то время как сам он стоял перед своим детищем обессиленно и отчужденно.

— Ну да ладно, продам ее и оплачу путешествие в Индию, — с обезоруживающим цинизмом проговорил он. Заперев двери мастерской, он пошел в дом взглянуть на Пьера, который, как выяснилось, еще спал. Мальчик выглядел лучше, чем в полдень, лицо его порозовело во сне, рот полуоткрылся, выражение муки и безутешности исчезло.

— Как быстро у детей все проходит! — прошептал он в дверях жене. Она слабо улыбнулась, и он заметил, что она тоже почувствовала облегчение и что ее тревога была сильнее, чем казалось на первый взгляд.

Ужинать с женой и Альбертом ему не хотелось.

— Я иду в город, — сказал он, — и к ужину не вернусь.

Больной Пьер спал в своей кроватке, мать опустила шторы и оставила его одного.

Ему снилось, что он медленно идет по саду. Все немного изменилось и казалось гораздо больше и обширнее, чем обычно, он шел и шел и не мог дойти до конца. Грядки цветника были красивее, такими их он еще ни разу не видел, но цветы на них выглядели какими-то странно прозрачными, крупными и необыкновенными, и на всем лежал отсвет печальной, мертвой красоты. Со стесненным сердцем он обошел круглую клумбу, на которой росли кусты крупных цветов, на белом цветке спокойно сидела и пила нектар голубая бабочка. Стояла неестественная тишина, дорожки были посыпаны не гравием, а чем-то мягким, и Пьеру казалось, что он идет по ковру.