— Мы с тобой, Пьер, — в отчаянии воскликнул он, — малыш, мы здесь и хотим тебе помочь!

Но уже не было больше пути от его губ к душе ребенка, и все заклинания, утешения и бессмысленно-нежный шепот не проникали больше в ужасное одиночество умирающего. Он был далеко отсюда, в другом мире, он странствовал, обуреваемый жаждой, по адской долине смерти и страдания и, быть может, в этот самый миг звал того, кто стоял возле него на коленях и с радостью взял бы на себя все пытки, только бы помочь своему ребенку.

Все понимали, что это конец. После того первого, испугавшего их крика, полного страшной, звериной муки, на пороге каждой двери и в каждом окне дома стояла смерть. Никто не говорил о ней, но все ее узнавали, даже Альберт, даже служанки внизу, даже собака, которая беспокойно бегала под дождем по гравийной площадке и время от времени испуганно взвизгивала. И хотя все старались что-то сделать, кипятили воду, прикладывали компрессы и усердно суетились, но это уже не было борьбой, во всем этом не было больше надежды.

Пьер не приходил больше в сознание. Он дрожал всем телом, будто от холода, иногда слабо и невнятно вскрикивал и после каждого перерыва, вызванного изнеможением, снова начинал вскидывать и опускать ногу — равномерно, точно под действием часового механизма.

Так прошли день, вечер и, наконец, ночь, и, когда на рассвете маленький боец истощил свои силы и сдался на милость победителя, родители только безмолвно посмотрели через кроватку друг другу в измученные бессонной ночью лица. Иоганн Верагут приложил руку к сердцу мальчика и не ощутил его биения. И он не снимал руки с худенькой груди Пьера, пока она не остыла и не закоченела.

Затем он мягко провел ладонью по сложенным рукам госпожи Адель и сказал:

— Кончено.

И пока он выводил жену из комнаты, поддерживая ее и слушая ее хриплые рыдания, пока передавал ее на руки служанке и потом прислушивался у дверей Альберта, спит ли он, пока возвращался к Пьеру и получше укладывал покойника в постели, его не оставляло чувство, что половина его жизни умерла в нем и успокоилась.

Спокойно сделал он самое необходимое, поручил наконец умершего сиделке и забылся коротким, глубоким сном. Когда в окна его комнаты проник яркий дневной свет, он проснулся, сейчас же встал и занялся последней работой, которую собирался еще выполнить в Росхальде. Он прошел в комнату Пьера и отдернул все занавески; прохладный осенний день осветил маленькое белое лицо и застывшие ручки его любимца. Затем он сел у постели, разложил картон и в последний раз запечатлел черты, которые так часто изучал, которые знал и любил в нем с нежного младенческого возраста и которые, несмотря на то что смерть отметила их печатью зрелости и простоты, все еще сохраняли выражение муки и недоумения.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Яркие лучи солнца проглядывали из-за краев вялых, истощенных дождем туч, когда маленькая семья возвращалась с похорон Пьера.

Госпожа Адель сидела выпрямившись в коляске, ее заплаканное лицо выглядело странно светлым и неподвижным на фоне черной шляпы и черного же, наглухо застегнутого траурного платья. У Альберта были опухшие веки, он не выпускал руку матери из своей.

— Итак, вы завтра едете, — ободряюще сказал Верагут. — Не беспокойтесь ни о чем, я сделаю все, что здесь осталось сделать. Мужайся, мой мальчик, вернутся лучшие времена!

Приехав в Росхальде, они вышли из коляски. Ярко поблескивали на солнце капельки дождя на мокрых ветвях каштанов. Жмурясь от света, они вошли в тихий дом, где их ждали, перешептываясь, служанки в траурных платьях. Комнату Пьера Верагут запер.

Принесли кофе, и все трое уселись за стол.

— В Монтре я заказал для вас комнаты, — снова начал Верагут. — Смотрите же, отдохните как следует! Я тоже уеду, как только покончу здесь с делами. Роберт останется и будет смотреть за домом. Он будет знать мой адрес.

Никто не слушал его, все были скованы, точно морозом, глубоким, унизительным равнодушием. Госпожа Адель смотрела перед собой застывшим взглядом и собирала крошки со скатерти. Она замкнулась в своей печали и не хотела ничего знать, Альберт подражал ей. С тех пор как маленький Пьер лежал мертвый, видимость семейной солидарности снова исчезла, как исчезает с лица едва сдерживающего свои чувства человека вежливое выражение, стоит только уехать влиятельному, внушающему страх гостю.

Один только Верагут вопреки всему до последнего мгновения играл свою роль и не снимал маски. Он боялся, чтобы какая-нибудь по-женски нелепая сцена не испортила ему прощания с Росхальде, и в глубине души нетерпеливо дожидался часа, когда жена и сын уедут.

Никогда еще он не был так одинок, как в тот вечер, когда сидел в своей комнате. В господском доме жена упаковывала чемоданы. Он написал письма и сообщил Буркхардту, который еще не знал о смерти Пьера, о своем приезде, отдал последние распоряжения своему адвокату и банку. Затем он убрал все с письменного стола и поставил перед собой посмертный портрет Пьера. Теперь Пьер покоился в земле, и Верагут не был уверен, сможет ли он когда-нибудь снова привязаться всей душой к человеческому существу и вот так страдать его страданиями. Теперь он был одинок.

Долго разглядывал он свой рисунок: впалые щеки, закрытые веки над ввалившимися глазами, тонкие крепко сжатые губы, страшно исхудавшие детские руки. Затем он запер портрет в мастерской, надел плащ и вышел на воздух. В парке уже было темно и тихо. В господском доме светилось несколько окон, до которых ему не было дела. Но под черными каштанами, в маленькой, размокшей от дождя беседке, на гравийной площадке и в цветнике еще витала жизнь, веяло воспоминаниями. Здесь когда-то Пьер — разве с тех пор не прошли годы? — показывал ему пойманную мышку, вон там, у флоксов, разговаривал с голубыми бабочками и придумывал цветам нежные, фантастические названия. Повсюду — во дворе у курятника и собачьей конуры, на лужайке и в липовой аллее — он жил своей маленькой жизнью, играл в свои игры, здесь звенел его легкий, раскованный детский смех, здесь раскрывалось обаяние его своевольной, уверенной в себе личности. Здесь он сотни раз, вдали от посторонних глаз, наслаждался своими детскими радостями и погружался в свои сказочные миры, здесь мог иногда злиться или плакать, когда чувствовал себя одиноким и непонятым.

Верагут бродил в темноте, заглядывая в каждый уголок, сохранивший память о его мальчике. Напоследок он опустился на колени у песочной горки Пьера и погрузил горячие руки в сырой песок, а когда нащупал пальцами деревянный предмет, поднял его и узнал маленькую лопатку сына, то безвольно припал к земле и впервые за эти три ужасных дня дал наконец волю слезам.

Наутро ему предстоял еще разговор с госпожой Адель.

— Постарайся утешиться, — сказал он ей, — и не забывай, что Пьер ведь принадлежал мне. Ты уступила его мне — еще раз благодарю тебя за это. Я уже тогда знал, что он умрет, — но ты поступила великодушно. А теперь живи так, как тебе нравится, и не принимай опрометчивых решений! Росхальде оставь пока за собой, не торопись избавляться от усадьбы, чтобы потом не раскаиваться. Нотариус расскажет тебе обо всем подробнее, он полагает, что земля здесь скоро поднимется в цене. Желаю удачи! Моего здесь ничего не остается, кроме вещей в мастерской, позже я за ними пришлю.

— Спасибо… А ты? Ты больше сюда не вернешься?

— Нет, не вернусь. Это не имеет смысла. И еще: во мне нет больше никакой горечи. Я знаю, что сам во всем виноват.

— Не говори так! Ты хочешь мне добра, но только мучаешь меня. Ты ведь остаешься совсем один! Вот если бы ты мог взять себе Пьера. А так — нет, так не должно было случиться! Я тоже виновата, я знаю…

— Мы все искупили в эти дни. Успокойся, все хорошо, больше и впрямь не на что жаловаться, Альберт принадлежит теперь тебе одной. А что до меня, то со мной остается моя работа. С ней можно вынести все. Ты тоже будешь счастливее, чем была все эти годы.

Он говорил так спокойно, что и она переборола себя. Ах, было еще много, бесконечно много всего, что ей хотелось высказать ему, за что она хотела поблагодарить или упрекнуть его. Но она понимала, что он прав. Все то, что она воспринимала еще как живую и горькую действительность, видимо, уже превратилось для него в отжившее прошлое. Надо было смириться и забыть о том, что миновало. Поэтому она внимательно и покорно выслушала его наставления, поражаясь тому, с какой основательностью он все продумал и ничего не забыл.