— Ества в узле! — сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.

— Ишь, каков мужик! — одобрила бабинька. — И об естве подумал. Надолго, видать, собрался…

«Навечно!» — хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:

— Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой — в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой…

Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: «Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет». Но тотчас же решил твердо: «Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени».

Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, — что ж мужику безденежно гулять!

— Покушаешь — квасу напьешься, — сказала бабинька, — у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.

Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:

— Кану — вынусь! Не топор, не утону.

Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время…

А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы — Верунька и Иринка — не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, — пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы — и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!

Немного пообижавшись, покуда путь шел возле дома воеводы, Ванятка, выйдя на Двину, сразу воспрянул духом: корабельный флот, вытянувшись большою дугою, стоял на якорях неподалеку от берега. Карбасы, лодьи, струги, речные насады — со всех бортов облепили суда; матросы с криками втаскивали на палубы кули, бочки, коробья, тянули на канатах малые и большие пушки, ядра в сетках, порох в деревянных сундуках. Маленькие посудинки с корабельными офицерами быстро сновали на веслах между судами; офицеры, в черных треуголках, в зеленых Преображенских кафтанах с отворотами, в белых перчатках, при шпагах, легко взбегали по трапам. На некоторых судах тянули, проверяя перед походом, снасти, на других легко постукивали деревянные молотки конопатчиков, на третьих капралы и боцманы делали с матросами учения. Двина кипела жизнью, и Ванятке было весело думать, что скоро он тоже будет на корабле и выполнит свое нерушимое решение.

К пристани то и дело подходили малые посудинки и шлюпки, но от «Святых Апостолов», как нарочно, долго никто не шел, и Ванятка стал было подумывать, не добраться ли до флагмана с другого судна, как вдруг о бревна причала стукнулся борт большой шлюпки, и рулевой, встав на банку, крикнул:

— Кому на «Апостолов»? Живо!

Ванятка подошел поближе, сказал:

— Мне на «Апостолов».

— А ты кто ж такой будешь? — спросил матрос, весело глядя на Ванятку и скаля белые зубы.

— Рябова, кормщика, сын буду.

— Ивана Савватеевича?

— Его.

— Вон ты кто таков!

— Да уж таков.

— А звать тебя как?

— Звать меня Иваном.

— Выходит, Иван Иванович?

Ванятка несколько смутился и промолчал.

— К батьке, что ли, надо? — опять спросил матрос.

— К нему!

— А он на «Апостолах» ли?

Другой матрос — загребной — сказал, откусывая от ржаного сухаря:

— Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.

Ванятка спустился в шлюпку, спросил:

— На лавку, что ли, садиться?

— Лавка, друг, в избе осталась, а у нас, по-флотскому, — банка! — наставительно сказал загребной, аппетитно пережевывая сухарь.

Ванятка слегка покраснел и, поглядывая на матроса с сухарем, уселся и развязал свой узелок. На него, по всем признакам, напал тот самый едун, о котором давеча говорила бабинька Евдоха.

— Ишь, каков наш Иван Иванович! — сказал совсем молодой матрос с курносым и веснушчатым лицом. — Запасливый дядечка. Чего-чего у него только нет!

— Тут на всю кумпанию станется закусить! — радушно предложил Ванятка. — Угощайтесь…

Но матросы не стали угощаться Ваняткиными запасами, сказав, что им идет свой харч от казны и того казенного харча за глаза довольно.

Сверху, с пристани, знакомый голос окликнул:

— С «Апостолов», ребята?

И Сильвестр Петрович, уже без костыля, только с тростью, спрыгнул в шлюпку.

— Вот тут кто! — удивился он и, сев рядом с Ваняткой, взял его жесткими пальцами за подбородок с ямочкой. — Ну, здорово, крестник. Оботри-ка, брат, лик, весь в твороге…

Ванятка покорно утерся.

Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.

— Что ж в гости не ходишь? — спросил Сильвестр Петрович.

— Не мы съехали! — ответил Ванятка. — Которые съехали — тем и почтить приходом-то, по обычаю.

— А ты откудова обычай знаешь?

— Бабинька сказывала…

— То-то, что сказывала. А ты — мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.

Ванятка подумал, потом ответил негромко:

— Больно надо… Чай, не помрем…

— Тоже бабинька сказывала?

— Не. Тятя…

Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:

— Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно…

— Тятя говорил?

— Не. Мамынька учила.

— С того и не ходишь?

— По обычаю! — твердо сказал Ванятка. — Которые съехали, тем и почтить…

Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, — тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.

По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь — в белой рубашке, Апраксин — в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу — смотреть куда захочет, — и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:

— Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем…

Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:

— Кто? Он?

— Он. Жует да в трубу глядит.

— Чей такой?

— Рябова кормщика сын, а мне крестник.

Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:

— Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители — двиняне и поморы — приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье — колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.

Петр задумчиво сказал:

— Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов…