– Это правда, – спокойно сказала я. – История о моем похищении была выдумана, уже когда я появилась здесь, чтобы люди продолжали считать Дафну нашей матерью.

Жизель придвинулась в коляске ко мне и покачала головой.

– Я не кайенка. Нет, – заявила она.

– Кайен, креол, богатый, бедный – это не имеет значения, Жизель. Значение имеет только истина. Пора тебе узнать ее и продолжать жить дальше с ней, – холодно проговорила я. Теперь я почувствовала себя очень усталой, тяжелый груз самого насыщенного и трудного дня в моей жизни давил на мои плечи. – Я никогда не видела нашей матери, потому что она умерла после нашего рождения, но из того, что мне рассказала бабушка Катрин, и того, что говорил мне папа, я знаю, как бы нежно мы ее любили. Она была очень красивой.

Жизель упорно качала головой, но моя спокойная откровенность начала проникать в ее сознание. Ее губы задрожали, и я заметила, что глаза сестры начали затуманиваться.

– Подожди, – попросила я и открыла смежную дверь, отыскала в ночном столике снимок матери и принесла его Жизель. – Ее звали Габриэль, – сказала я, протягивая сестре фотографию. Жизель быстро взглянула на снимок и отвернулась.

– Не хочу смотреть на какую-то кайенку, о которой ты говоришь, что она наша мать.

– Но это так. И более того… у нее был еще ребенок… У нас есть сводный брат… Поль.

– Ты сумасшедшая. Ты действительно сумасшедшая. Твое место и правда в той лечебнице. Позови папу. Мне нужен папа! Папа! Папа! – завизжала она. Миссис Уоррен прибежала из своей комнаты.

– Что еще случилось? – рявкнула она.

– Мне нужен отец. Приведите отца.

– Я не горничная. Я…

– ПРИВЕДИТЕ ЕГО! – заорала Жизель. Ее лицо сделалось при этом красным, как свекла. Миссис Уоррен взглянула на меня.

– Я приведу его, – сказала я и оставила Жизель с медсестрой, уговаривающей ее успокоиться.

Папа и Дафна были внизу, в гостиной. Дафна сидела на диване и казалась на удивление притихшей. Папа стоял перед ней, положа руки на бедра, и выглядел значительно окрепшим. Я взглянула на него, а потом на Дафну, и та виновато отвела от меня глаза.

– Я рассказала Жизель всю правду, – сказала я.

– Ну что, ты теперь доволен? – стрельнула Дафна глазами в отца. – Я тебя предупреждала, что она в конце концов разрушит хрупкие узы этой семьи. Я тебя предупреждала.

– Я сам хотел рассказать все Жизель, – проговорил отец.

– Что?

– Настало время всем нам узнать правду, как бы болезненна она ни была, Дафна. Руби права. Мы не можем продолжать жить во лжи. То, что ты сделала с Руби, ужасно. Но то, что сделал с ней я, – еще ужасней. Я ни в коем случае не должен был вынуждать лгать и ее.

– Тебе легко говорить, Пьер, – возразила Дафна трясущимися губами. Ее глаза неожиданно наполнились влагой. – В этом обществе тебе простят твои похождения. Никто не удивится твоим любовным интрижкам, а как насчет меня? Как я теперь предстану перед обществом? – простонала Дафна. Она расплакалась. Я никогда не ожидала увидеть слезы в этих каменно-холодных глазах, но она так жалела себя, что не могла удержаться.

Несмотря на все причиненное Дафной зло, я чувствовала к ней даже жалость. Ее мир – мир, построенный на фальши, на лицемерии и подпираемый многими блоками лжи, рассыпался у нее на глазах, и она не могла помешать этому.

– Нам всем предстоит многое исправить, Дафна. Я в особенности должен найти силы, чтобы поправить вред, который причинил людям, которых люблю.

– Да, ты должен, – рыдала она. Отец кивнул.

– Но и ты тоже должна. Ты ведь знаешь, что не так уж невинна во всей этой истории.

Дафна резко вскинула голову и взглянула на мужа.

– Мы должны отыскать пути, чтобы простить друг друга, если собираемся жить вместе, – сказал отец. Он выпрямился. – Мне лучше пойти к Жизель. А потом нужно поехать навестить брата. И буду ездить к нему до тех пор, пока не добьюсь прощения и не помогу ему настоящим лечением.

Дафна отвернулась. Папа улыбнулся мне и вышел, чтобы пойти к моей сестре, подтвердить мои слова и самому рассказать ей правду.

Долгое время я молча стояла, глядя на свою мачеху. Наконец она медленно повернулась ко мне, ее глаза больше не были в слезах, и губы не дрожали.

– Ты не уничтожила меня, – твердо заявила она. – Не думай, что это тебе удалось.

– Я не собираюсь уничтожать тебя, Дафна. Я просто не хочу позволить, чтобы уничтожили меня. Не могу сказать, что прощаю тебя за этот ужас, который ты решилась проделать со мной, но я согласна начать снова и попытаться с тобой поладить. Хотя бы ради счастья моего отца. И, может быть, в один прекрасный день, – добавила я, хотя в данный момент мне казалось это невозможным, – я назову тебя матерью и смогу вложить в это слово истинный смысл.

Дафна повернулась ко мне. Ее глаза были сощурены, лицо напряжено.

– Ты очаровала всех, с кем познакомилась. И что же, теперь очередь за мной, даже после всего случившегося?

– Но ведь на самом-то деле это зависит от тебя, правда… мама? – спросила я и отвернулась, чтобы оставить ее размышлять о будущем семьи Дюма.

Правда, она, как и фундамент любого дома на протоке, должна иметь глубоко заложенное основание, чтобы хорошенько укрепиться. Нельзя в этом мире противостоять лжи, укрывшись за бумажными стенами иллюзий. Бабушка Катрин часто говорила, что у самых крепких деревьев самые глубокие корни. «Природу не обманешь, и деревья с неглубокими корнями гибнут в наводнениях и сносятся ветрами. Но это не так уж и плохо, потому что нам остается мир, в котором мы можем чувствовать себя более уверенно, мир, на который мы можем положиться. Пускай свои корни глубоко, дитя. Пускай свои корни глубоко».

К счастью или к несчастью, но мои корни были теперь пущены в саду семьи Дюма, и я прошла путь от робкой, наивной кайенской девчонки, дрожавшей на пороге семейного дома, до девушки, которая открыла для себя и в себе очень многое.

В последующие дни Жизель неожиданно стала как-то слабее и больше нуждалась в моем обществе. Я часто заставала ее плачущей и утешала. Вначале она не хотела и слышать о нашем кайенском происхождении, но потом постепенно стала задавать вопросы то об одном, то о другом, и я описывала местность и людей. Конечно, ей было неуютно от правды, и она заставляла меня тысячу раз клясться, что я ни за что не расскажу ее никому, пока она не будет готова сама раскрыть истину. Я клялась.

А однажды после полудня, когда я сидела в комнате Жизель и что-то рассказывала ей о последних экзаменах в школе, появился Эдгар.

– Простите, мадемуазель Руби, – сказал он после того, как постучал о косяк двери, чтобы привлечь наше внимание, – но кое-кто пришел навестить вас. Молодой человек.

– Молодой человек? – съязвила Жизель, прежде чем я успела поинтересоваться сама. – Как его зовут, Эдгар?

– Он говорит, его имя Поль. Поль Тейт. Кровь сначала отлила от моего лица на мгновение, а затем прихлынула так быстро, что я почувствовала тошноту.

– Поль?

– Кто такой Поль? – настойчиво допытывалась Жизель.

– Наш сводный брат, – ответила я. Ее глаза широко раскрылись.

– Приведите его сюда, – приказала она.

Я поспешила вниз и обнаружила его стоящим в холле. Он выглядел значительно старше и на добрых шесть дюймов выше. И намного красивее, чем тот Поль, которого я помнила.

– Привет, Руби, – приветствовал он, весь светясь широкой счастливой улыбкой.

– Как ты меня нашел? – задохнулась я. Я не писала обратного адреса на письме, не хотела, чтобы он отыскал меня.

– Это не было так уж трудно. Из твоего письма я узнал, по крайней мере, что ты в Новом Орлеане. И в один из вечеров отправился к дедушке Джеку с бутылкой бурбона…

– Ах ты гадкий мальчишка, – сделала я ему выговор, – так воспользоваться слабостью человека!

– Я бы выпил и с самим дьяволом, если бы это помогло мне найти тебя, Руби.

Мы смотрели друг на друга, и на мгновение наши взгляды слились.