Они вошли в лифт, и тут Кэтрин обернулась и увидела меня.

Она посмотрела прямо на меня, и лишь на секунду ее губы тронула слабая улыбка.

Затем я полчаса проверял свой французский, читая «Пари суар». Кэтрин спустилась вниз именно в тот момент, когда я собирался подняться наверх.

Она прошла через зал, села рядом и, сделав рукой легкий приветственный жест, который снова словно втянул меня в некий магический круг, взяла мою руку и принялась поглаживать ее.

— Милый, — сказала она, — это великолепно. Но я могу побыть с тобой лишь несколько минут. А то миссис Вадарчи рассердится.

— Кто она тебе? Тюремщица?

— Нет. Но одно из условий моего контракта говорит о том, что у меня не должно быть, как бы это сказать?..

— Ухажеров? Да, я твой ухажер.

— Поэтому, если увидишь меня с ней, не жди, что я поздороваюсь с тобой.

— Ладно, но я хотел бы обсудить с тобой чертову уйму вопросов.

— Хочешь получить ответ? Но ты мог бы просто позвонить мне.

— Ответ? Ну да. Конечно, я хочу получить его. Но у меня к тебе много других вопросов. Понимаешь, я должен поговорить с тобой.

Кэтрин улыбнулась, наклонилась и быстро поцеловала меня в щеку.

— Где ты остановился?

— В отеле «Флорида».

— Сейчас я спешу, я тебе позвоню. Мне пора. Она хочет, чтобы я помассировала ей лопатки.

— Что сделала?

— У нее опухоль. Я делаю ей массаж утром, днем и вечером.

Знаешь, я выучилась шведскому массажу.

— Я не могу ждать, пока меня как следует продует и у меня появится опухоль, — сказал я. — Можно ее просто засунуть в лопатку?

— Рекс, милый, это гадко.

— Она встала и ушла.

Я ничего не мог поделать — просто сидел, околдованный, и смотрел, как от меня удаляются ее прелестная спина, ноги и быстро мелькающие лодыжки. Я ни на миг не поверил, что она училась шведскому массажу. За свою жизнь я встречал множество лгунов — как мужчин, так и женщин, — но никогда еще не влюблялся в лгунью.

Я вернулся к себе на квартиру, переоделся и выпил большую порцию виски. Затем спустился вниз и взял такси. С криками и руганью мы пробивались сквозь вечерние пробки к Триумфальной арке, пистолет мягко терся о мои ребра, а сам я все удивлялся, какого черта я ношу его.

Маленькая бакалейная лавка располагалась на дальнем конце проспекта Великой армии, на Порте-Малло, улице с зелеными деревьями и истоптанным лугом Булонского леса за углом. До угла мне оставалась сотня ярдов, и я не мог сказать, просматривалось ли это место и была ли за мной слежка.

Лавка была освещена плохо, но зато я чувствовал приятный запах молотого кофе. На стене висел большой рекламный плакат шоколадных конфет, у прилавка стояла коробка артишоков; здесь было ужасно тесно. Пожилая женщина с пухлыми красными щеками и пучком волос, собранным на макушке, слушала орущую по радио современную музыку. Я посмотрел на нее, и она чуть уменьшила громкость. Но мне все равно пришлось почти кричать.

— Мсье Стебелсон?

Она кивнула, снова увеличила громкость и указала пальцем на забранную стеклом дверь за прилавком.

Я вошел в гостиную, такую же захламленную и тускло освещенную, как и сама лавка. Стебелсон стоял спиной к окну, выходившему в маленький дворик. На нем была черная немецкая шляпа и легкий летний костюм серого цвета. Он курил сигару.

Он бегло окинул своими пластмассовыми глазами мой костюм, а затем протянул руку. Она выглядела мягкой, безвольной, будто сделанная из резины.

— Хорошо, — сказал он. — Идемте со мной. — Повернулся и открыл дверь, ведущую на двор.

Мы быстро миновали двор, аллею, черный ход и оказались на маленькой улице. Стебелсон открыл дверцу машины и пригласил меня сесть. Я старался запомнить маршрут. В Лондоне я мог бы тягаться с самыми лучшими таксистами, но Париж оказался мне не по зубам. Какое-то время мы двигались на юг вдоль Бойса, затем повернули направо и, миновав проспект Виктора Гюго, вновь оказались в лабиринте улиц, и тут я перестал следить за дорогой.

— Чисто сработано, — сказал я. — Если кто-то и следит за вами, вы уже наверняка избавились от них.

Стебелсон кивнул, но промолчал.

Машина внезапно остановилась на узкой глухой улочке, названия которой я так и не разглядел. Перед нами была голубая дверь с цифрой восемь. Мы вошли внутрь, миновали маленький садик и оказались в небольшом темном зале. Здесь мы обнаружили служебный лифт. Стебелсон отворил решетчатую дверь и жестом пригласил меня зайти туда.

— Вы подниметесь один, — сказал он. — Четвертый этаж.

Вас там встретят.

Я вошел в лифт. Когда он остановился на четвертом этаже, я увидел ожидающую меня девушку.

— Мсье Карвер?

Я кивнул, и она повела меня по коридору, устланному коврами. Девушка была высокой, стройной, из тех, на ком даже обычное дешевое платье смотрится как одеяние из коллекции самого знаменитого кутюрье. У нее были гладкие черные волосы, и рядом с ней в воздухе витало некое noli me tangere[5].

Она постучала в дверь, распахнула ее и, сделав прелестный жест кистью, пригласила войти. Я прошел в комнату, она за мной. Это был кабинет. В нем стоял большой старинный стол, обтянутый золоченой кожей, с позолоченными ножками и украшенный резьбой. Сверху на него лился тусклый зеленый свет. За столом сидел человек, про которого, наверное, можно было сказать, что это один из самых крошечных людей в мире. Бледное лицо, крючковатый нос и грустные серые глаза, два взлохмаченных пучка тонких волос торчали по бокам куполообразной лысой головы. На нем был смокинг; чтобы положить локти на стол, ему пришлось сесть на пару подушек. Из уголка рта свисала огромная сигара, и я начал опасаться, как бы она своим весом не переломила пополам его хрупкую шейку.

Тонким пальцем он указал на кресло, и я сел. Девушка устроилась где-то позади меня и принялась шуршать страницами блокнота. Шорох подействовал на меня успокаивающе. Я услышал слабый, под стать габаритам, голос хозяина кабинета:

— Я рад, что вы пришли, мистер Карвер, и постараюсь быть с вами по возможности откровенным. Мое имя Авраам Малакод. От Стебелсона я узнал, что вы в принципе согласились на его предложение, но с какими-то оговорками?

— Я лишь хотел, чтобы мне рассказали, во что меня втягивают. Я так понял, что Стебелсон — ваш агент?

— Да.

Он сурово уставился на меня, не отводя взгляда, и я не мог понять: то ли он ждет, что я начну говорить, то ли о чем-то размышляет. Я решил, что, вероятнее всего, второе, и тоже стал ждать. Спустя несколько минут он вынул изо рта сигару и осторожно положил ее на серебряный поднос. Затем улыбнулся, и тут случилось чудо. Он больше не казался мне гротескным гномом. Это была ободряющая улыбка, которой, я был в этом совершенно убежден, поверил бы любой от Парижа до Тимбукту. Может быть, он почувствовал, что я ему доверяю, а может, просто знал о воздействии на людей своей улыбки. Так или иначе, но он заговорил:

— До вашего прихода, мистер Карвер, я решил, что буду лгать вам. Не потому, что я хочу, чтобы вы сделали для меня что-то незаконное, а просто потому, что это дело представляет для меня и многих других людей огромную важность. Я собирался рассказать вам некую историю, выдуманную, конечно, которая удовлетворила бы ваше любопытство, после чего вы продолжили бы работать на меня. Однако сейчас я переменил решение.

— За последние три минуты?

— Да.

— Почему же?

Он снова улыбнулся:

— Мистер Карвер, вам уже известно мое имя. Когда вы уйдете отсюда, вам не составит труда навести обо мне справки и узнать, кто я такой. Один из факторов, благодаря которым я поднялся до своей высоты, это моя способность быстро оценивать человека. Я оценил вас.

Мне понравилось то, что он сказал. И почему-то стало приятно. Еще мне понравилось, как он это сказал, — Малакод произносил слова мягким, низким голосом, и хотя было заметно, что английский не был его родным языком, он относился к нему с уважением.