Пьяниц не было в то время, разве что старики, которым скоро на тот свет. А так вот в полном рассудке, да молодые по 28–30 лет не пили. Ведь семья-то нажита, так надо ведь шевелиться работать. Чтобы и пример детям показать» (А. А. Лысов, 1924).

Люди спившиеся, совершенно опустившиеся, были редкостью, жили уже где-то за гранью нормальной жизни, вне общества. «В те годы зря никто не пил, так чтобы через край. Был вот у соседей Миша Волк, у Буркина, у пекаря, жил. Он на бутылку заработает и сразу в “казенку” бежит. Напьется, под забором выспится и на следующий день опять ищет у кого-нибудь работу: у кого огород вскопать, канаву прокопать. Дадут на пузырек — опять в “казенку”. У кого работает— тот его покормит. Так этот Волк под забором и умер. Фамилию у него я и не знал, все по прозвищу звали» (А. В. Клестов, 1918).

Нередко деревенский пьяница был средоточием всех прочих пороков: вором, картежником, лодырем, изгоем в своей деревне. Вот что припомнил Василий Васильевич Скурихин (1906): «Был в нашей деревне Галышев Иван Кириллович. Он пил, играл в карты, иногда хулиганил. Довел свое хозяйство до развала, проиграл в карты лошадь, деньги, даже с себя вещи. Это считалось позором деревни. Народ к нему относился плохо. Однажды он пришел к моему отцу, стал просить денег, чтобы отыграться. Отец дал ему только пять рублей. Случилось так, что на этот раз он выиграл и свою лошадь, и много денег. Повезло ему. Пришел к отцу, чтобы вернуть долг. Дает отцу много денег, но отец взял только пять рублей, сколько дал ему. Позднее Галышев уехал из деревни».

Любопытно, что массовые драки с употреблением алкоголя, как правило, связаны не были. «Люди по праздникам в деревне веселились, но пьянства не было. В деревнях были отдельные пьянчужки — один-два на деревню. Но это были лодыри, которые не хотели работать. В деревенскую страду их можно было видеть с удочкой на реке или с поклажей за спиной, несущих что-нибудь в город; осенью — с ружьем, спешащих на охоту. Один раз мне пришлось видеть страшную мужицкую драку в одном большом селе, где две деревни что-то не поделили. Были убитые и раненые. Но дрались мужики трезвые» (А. А. Ваньшин, 1917).

Никакой борьбы с пьянством в современном понимании этого слова тогда не велось. Правда, действовала одна сила — это «общество». Бывало, по жалобе измученной жены пропойца-буян получал серьезное внушение, угрозу, а нередко и физическое воздействие. На такие собрания иногда приходил волостной старшина, и тогда этого пьяницу пороли розгами. В народе долго жили страшные рассказы о таких «общественных» расправах. «В праздничный день пьяный мужик Степка Лабазов плелся из кабака к своей избушке и, на беду, увидел среди гуляющих свою жену. Он схватил ее за ворот и приказал тут же раздеваться. Бабы и девки с визгом разбежались, а пьяные мужики хохотали в сторонке. Трое трезвых мужиков сгребли Степку, избили до потери сознания. После той порки он уехал в Сибирь и не возвратился. Что с ним стало, не знали даже члены семьи» (Ф. Г. Патракова, 1907).

Совсем иная картина предстает перед нами в рассказах о жизни рабочих поселков, заводов, городских низов начала XX века. Вот типичное воспоминание о жизни небольшого рабочего поселка при заводе (Белая Холуница Вятской губернии) до революции: «Очень сильно распространено было среди рабочих и подростков пьянство и драки. Население пьянствовало, можно сказать, шла сплошная пьянка. Пропивали все, оставляя часто семью без куска хлеба. А драки были такие, что страшно вспоминать. Убийство, грабеж, насилие… Еще какие убийства. Особенно часто, когда знали, что едут купцы. Воровство и грабеж — считали, что Бог наказывает».

Мало изменилась здесь картина и в советские годы. Причем начинали пить водку многие подростки очень рано. Вот что вспоминает Валентина Васильевна Ерок (род. в 1922 г. в г. Ярославле) о годах детства: «Пили в городе сильно и много. В нашем доме была “казенка”, там все продавалось — от четушки до литра, все с разными наклейками и недорого. Если праздник какой — весь дом пьяный. Сначала песни поют, а потом драки начинаются, мужики жен своих да детей гоняют. Но вот женщины чтоб пили — не видела. Не пила до войны женщина. Но пили в основном рабочие, интеллигенция гораздо меньше. Мой папа тоже часто выпивал, но он когда выпьет — добрый такой, не дерется, не ругается. Всегда нам что-нибудь вкусное принесет или просто денег даст. Но мама сильно ругала его, иногда даже огреет в сердцах, но это понятно, семья-то большая. Молодежь тоже пила здорово. В школе, помню, учились в классе седьмом, правда, все взрослые были, лет по восемнадцать. Так мальчишки принесут на урок бутылку и под партой распивают. Сейчас-то даже представить такое нельзя, а раньше было, а в нашем доме особенно — все с одного завода мужики. Как получка — так и слышно: жены ругаются, а мужики песни орут».

И все-таки в крестьянской среде употребление алкоголя жестко регламентировалось и строго контролировалось. Винопитие не мешало напряженному трудовому ритму крестьянской жизни, правильному и размеренному ее течению.

Серьезная забота в повседневном крестьянском обиходе — одежда. В условиях натурального хозяйства во многих деревнях еще в 20-е годы прошлого века крестьяне изготовляли ее сами. Так что крестьянина в городе ни с кем не спутаешь. Крестьянская Россия сплошь была бородатой и одетой по-крестьянски. Рассказы нынешних стариков об одежде очень монотонны, однотипны: «Носили домотканое — холщовые штаны и рубаху, да верхняя одежда зимой, вот и все, что было у бедноты. А у богачей было все, сколь надо». «Одевались деревенские люди по-крестьянски. Летом носили холщовые пиджаки и штаны, рубахи-косоворотки. К осени надевали зипуны. Зимой от холода спасали овчинные полушубки».

«Из одежды: и нижнее и верхнее — все было холщовое. Но холст делали нарядный, красочный. Из обуви все лапти носили. У меня тоже лапти были, я их берегла, чтобы быстро не износить. Потом валенки были. До того их носила, дак двадцать семь заплат было. Шубка была: внизу овчина, вверху подернуто холщовкой» (Н. С. Жиделева, 1913).

«Из одежды имели серьмяги, зипуны. Серьмяга — самотканая ткань: основа портяная, уток шерстяной, несканый. Зипун из ткани: и основа, и уток — шерстяной. Повседневная одежда для стариков — борчатка. Обувь: бродни (мужские, вместо сапог), обутки (женская повседневная)» (И. П. Шмелев, 1911).

Женская одежда была длинной (зимняя короче), а мужская — короткой (зимняя длиннее). Иной была, выражаясь современным языком, сексуальная сторона одежды. Некрасивость не затушевывали. А. Г. Поляков (1912, Лопьял): «Юбки, платья были длинные. Уж мужикам ног баб и не увидеть, не как щас. Ношобные понитки раньше были — их носили в будни, уж в новом на работу не пойдут. На головах бабы носили шали, девки тоже носили тонкие шали. Летом ходили в платках. На ногах носили лапти и зимой, и летом, и в грязь, и в сырость. В праздник, конечно, надевали сапоги. Раньше все дешево было, дак уж каждый мог выкроить себе на праздничные обутки. Да и надолго их хватало, одевали-то их только в праздники. Верхняя одежда была тоже самодельная: овчинные тулупы, ткали пинитки — они назывались озямы. Но мы, конечно, одевались хуже, чем наши прародители. Бабушка у меня одевалась очень даже хорошо, да и жили то они не чета нам. Уж лаптей они не нашивали — все только ботиночки. Сарафаны для церкви шили моркневые, дома-то в будни ходили попроще. А платки носили и тогда, и я не помню, чтобы раньше носили шапки или кокошники — все платки да полушалки».

Вятский крестьянин чаще всего и одевал и обувал себя и свою семью со своего хозяйства. «В 20—30-е годы с одеждой было плохо. Носили больше холщовую, домотканую одежду. Зимой верхняя одежда была меховая: азямы, тулупы, борчатки, шушуны, шубы… В каждом хозяйстве было много овец, поэтому меховая одежда стоила дешево. Зимой носили валенки. Редко кто знал слово “ревматизм”. Летом крестьяне ходили в лаптях или босиком. Лапти очень удобная обувь. А вот в грязь, особенно весной или осенью, крестьянину было плохо».