Понтовый поиск «лучшего, окончательного» места в такие времена или любые другие попытки систематически организовать действительность лишь открывают эту страшную, но многообещающую картину. Она существует до того, как мы раскрываем рот, выбираем места на карте или начинаем их изучать. Ощутив или почувствовав ее при помощи языка (между словами или между городами), не надо думать, что и дальше можно мыслить рациональным образом. Россия как самая большая страна в мире лучше любой другой политической системы представляет собой отсутствие рациональных лимитов или границ. Разумеется, границы там есть, где-то за горизонтом (я же не полный идиот!), но их невозможно познать. Отсюда вызов океанического чувства и самые драматичные представления об иррациональной лояльности в любви, в деле или в любой подобной «игре».

Поэтому русские, к их общему счастью, и в «беспредельной» стране потенциально находятся в состоянии вечной провинциальности. [179]А провинциальность обычно ощущается в формах обиды: всем хочется быть в центре, а не на краю. Крестьяне XIX века, таскающие хлебушек у городских соседей, тут не отвечают ни нашим требованиям, ни лотмановскому вызову простора: они стремятся в город, к центру. Нам нужны именно провинция и открытое проявление чувств, далекие от ощущения центра или стабильности.

«Провинциализм», который по сути своей, будучи количественной категорией (расстояния/километров), нам не поможет. Мы же хотим двигаться ни во что, преданно всему, что может быть, в эмоциональном состоянии или, так сказать, быть там, где абсолютно неинтересно, где за нами находится столица. Где просто ощущаем все. И молчим.

«Провинциализм» — это осознанное стремление жителя провинции возместить недостатки своего местожительства некоей амбициозностью, родственной амбициозности «маленького человека». Житель областного центра ощущает свою недостаточность перед столичным и вламывается в амбицию перед жителем районного центра (и так — по цепочке — до бесконечности). «Провинциальность» — это не осознаваемое самим жителем провинции отставание от жизни. Провинциализм — это, таким образом, точка зрения самого жителя провинции; провинциальность заметна только «со стороны» «столицы». Неагрессивная провинциальность всё-таки гораздо симпатичнее и поправимее, чем агрессивный провинциализм. [180]

«Провинциальность» тут действительно звучит лучше, но все-таки воспринимается, может быть, как бинарное понятие, обусловленное отдаленностью от центра. Представители данной категории знают, как живут в спальных районах или глубинке, но… в общем-то им все равно. «Лох» куда более обещающий термин: у него уже все потеряно. Шансов у него нет: ему нечего терять, кроме своих цепей, приковывающих его к центру. Лох тихо существует на грани истины; провинциал домой вернется и «Поле чудес» будет смотреть по телику. А нам предстоят другие дела, в особенности с 1991-го.

Постепенно раскрывается полная картина таких грандиозных сфер, на которые претендует понтующийся. Он же утверждает, что справляется со всем, с любой ситуацией. Что действительность — под его контролем. Понт, однако, не примета уверенности, наоборот — он показывает наше смирение перед миром слишком большим, непредсказуемым. И при всем при том понтующийся, ругаясь матом и выпендриваясь, хоть и подсознательно, но понимает, что блефует. Он окружен громадным государством: влияние этого пространства на русские понятия «нормы» или «полноправного существования» закодировано в его (русском!) языке, особенно в мате. Эти понятия делают упор на моральную пользу подразумеваемого эмоционального максимализма. На не требующие слов душевные состояния, в которых ни география, ни целеустремленность уже не важны. Понтующиеся ощущают эти возможности, но боятся необходимости раз за разом отдаваться любой неконтролируемой ситуации, например любви или общественным переменам. Страшно и унизительно.

Они боятся того, что русская культура давно и высоко оценивает: жизни как состояния. Жизни как события, а не как цели. Мы уже видели, как глаголы «предаваться, отдаваться» применительно к эмоциям отражают форму душевного самопожертвования, когда человек отдается постоянным переменам, как полный лох, наивно веря в успех. Но чем кончается эта полноправная русскость, вызывающая нервные понты? К чему ведут эти самопожертвования? Может быть, к религии? Ответ нас удивит.

Как можно использовать выводы предыдущих глав? Теперь, когда мы знаем о философских, психологических, языковых, и даже физических аспектах понта (что это такое и откуда), пора приступить к настоящей работе и разобраться в сегодняшней ситуации. Что нам делать в условиях утраты бывшей стабильности? Поскольку предыдущая глава заканчивалась преимуществами провинциальности перед провинциализмом, с этого мы и начнем. Сразу можно предложить тезис, что любая провинция находится между устойчивым стабильным центром («столицей») и пространством, уходящим «в сторону захолустья или еще дальше, в никуда»; она расположена, так сказать, между материальным и нематериальным.

Среди бесчисленных трактовок существительного «провинция» не все, к счастью, опираются на признак безрадостной отдаленности от культурного центра. «Провинциальность — это [и тут хлопаем в ладоши!] антимещанство: ничто не имеет своего места, все прислонено, привалено, пристегнуто к чему-то другому, невозможно в чем-то замкнуться, на что-то опереться. Обитателей этих мест точнее назвать не обывателями, а небывателями, существование которых почти ничем не засвидетельствовано, кроме пожелтелых фотографий в пыльных альбомах». [182]Превосходная цитата! То, что надо. Материальные основы здесь шатаются и скоро вообще рухнут. При лоховском, антимещанском мировоззрении можно смело бороться со склонностью понтоваться или старанием заимствовать модель жадного материализма «гламурной западной цивилизации, куда мы радостно шагаем, звеня нефтедолларами». [183]Люди добрые, не надо!

Тут, в упорной бинарности представления, что «провинциальная наша родина» как-то отстает от Запада, проявляется потенциально новое отношение к постсоветским горизонтам. К комплексу неполноценности перед чужим (т. е. чужеземным) благом. Центральные московские СМИ, к примеру сказать, могут издеваться над аляповатыми вкусами арабских шейхов, которые дерутся за новейшие пассажирские лайнеры на авиашоу, но в глубине души многие из нас хотели бы оказаться на их месте. [184]Это, одним словом, зависть.

Ощущаем свой врожденный провинциализм мы и тогда, когда читаем, как абстрактные объекты той же зависти (скажем, некие обеспеченные немцы) существенно меньше душевных сил тратят на те золотые финтифлюшки, которые нам снятся ночью. Недавно был опубликован список требований немца при покупке машины: 1. Надежность (95 % опрошенных); 2. Расход топлива (90 %); 3. Безопасность (89 %). А где шик, где блеск? Показатели статуса, такие как внешний вид, мощность двигателя, марка или даже бренд, занимают 8-, 11- и 12-е места: «Немцам все вот эти дела: растопыривание пальцев, понты — очень несвойственны». [185]

Очевидна, как это ни печально, связь между ощущением общественного «отставания» и тенденцией понтоваться. Все так и есть, но, как сказал один сетевой мудрец: «Улыбайтесь! Так вы делаете свои зубы беззащитными». Надо добровольно принимать именно этот отсталый, доверчивый и лоховый статус, что так печалит нас. Надо снять свою защиту или потемкинский фасад и с улыбкой выйти в мир риска, потенциала и возможностей. Можно делать это в своей стране и не надо брать пример с чужих культур. Объекты чужих желаний почти всегда разочаровывают, к тому же их всегда будет «маловато». А наша шизофрения, тем не менее, еще тянется: