Почему тогда мы так стараемся даже после поражений? Откуда у нас такой «мазохистский» энтузиазм в четырех категориях Бадью? Зачем добровольно отдаемся ему через музыку?

Начнем вот с чего: мертвые петли данной цитаты порой толкуются не через психологию, а через призму христианского кенотизма, т. е. через божественное самоуничижение Христа, понимаемое как выход из физически ограниченной человечности. За пределами самого себя, так сказать. Кенотизм предполагает добровольное принятие мучений и даже кончины. Греческое слово «кеносис» означает уничижение, истощение. Ищется пустота. Истина. Вот как высоко оценивается поражение.

В рассуждениях о кенотизме постоянно упоминаются добровольная смерть Бориса и Глеба: «поэтому», мол, православие в романтическом непротивлении или самоуничтожении молодого непорочного человека находит предлог для канонизации. Степень истины — ее близость — повышается по мере движения вниз («провала»): «Добровольным был и кеносис Христа, принявшего свою казнь и не оставившего себе ничего, ничего при себе не удержавшего, как бы раздавшего себя полностью до оставления себе полной пустоты, той пустоты, которая как раз и могла одна впустить в себя подвиг полного отдания себя». [207]Поражение становится победой, крах — триумфом. Отрицание отрицается. Революционно! Потерпели фиаско — значит, победим! Отдались пустоте — непредсказуемости в (божественной) любви, в творчестве «вне» самого себя и т. п. — и нашли истину.

Георгий Федотов писал о кенотизме еще и как о нисхождении к Богу и истине постоянно в сторону пустоты. Такая любовь «находит себе радость в общении с отверженными». Вследствие этого, утверждает Федотов, нельзя забывать об общественном характере русского кенотизма. «В отличие от смирения, он демонстративен и бросается в глаза, потому что он религиозно связан с ближними. Христос спускается именно к ближним; с ними же он разделяет долю общую, даже если он внутренне стремится к любви Бога, а не к любви человечества». [208]

В общественных трансформациях последнего времени кенотические или мазохистские тенденции наблюдаются даже в бытовых, тривиальных тара-барах. Предлагаем таблицу разговорных жанров в период конца СССР — от «высоких» и официальных до «низких» и неофициальных. Прибегая к таким стилям и темам, люди разбирались в собственной судьбе, в темных безбрежных общественных далях. Вот список шагов от плачевного понта до добровольного поражения, «бросающегося в глаза»:

Посмотрите на последние, самые нижние строки: теряете все и приобретаете святость! Это называется «валоризация личности через депривации». Исследователь, составившая эту таблицу, добавляет, что люди в лихие 1990-е, в начале сегодняшних общественных проблем, искали — и до сих пор ищут — в тяжелые времена «талисманы русской добродетели, которые отражали народную святость и моральный статус. Они принимали разнообразные формы: действующие лица из литературы или кино, герои соцреализма — либо официальные военные прототипы, либо простые люди из народа». Под этим имеется в виду, что в изобразительном искусстве, и профессиональном, и любительском, появились портреты пожилых женщин, изможденных страданиями и тяготами жизни, но «светлых от внутреннего достоинства». Бывали и изображения зэков, освещенных нимбом и пригвожденных к кресту. Потеря на материальном уровне из-за детерриториализации была равносильна наградам или статусу на духовном: страдание стало «средством обмена». [210]И это светлое «всё» оркеструется под дивную музыку, особенно после 1991-го. Вот чего хочет и боится понтярщик. Подсознательно.

Верность «личной революции», тем более душевного или духовного характера, — дело такое субъективное, что не передается словами. Можно только учиться на чужом опыте. Если мы хотим разобраться в том, до какой степени мы — сами по себе или как общество — справляемся с революционным потенциалом, обещанным нам «непонтовой» музыкой и выходящим за любые пределы нормального опыта, то надо рассматривать ту же музыку и (очень даже понтовый!) шоу-бизнес вообще. Слушать надо эти многообещающие звуки, уже выходящие из оркестровой ямы. Надо смотреть глянцевые концерты и театральные спектакли. От этической преданности рока до гламурной виртуальности попсы и вплоть до ТВ и просторного «ничего» Рунета русская музыка и шоу-бизнес покажут, на что мы способны, о чем мечтаем и в чем терпим поражение. Наше любимое искусство и его понтовые тенденции — его неуспехи — раскроют наши желания и страхи в любви, общественной жизни, в творчестве и в работе — в четырех категориях риска.

Попытаемся взглянуть на вопросы музыки, показухи, понта и веры (преданности делу) через призму этих двух цитат.

Их можно обсуждать «под одной крышей», так сказать, поскольку природу «шоу, перформанса» и вопросы веры часто обсуждают на православных форумах. К тому же процессы, описанные нами в прошлой главе, дают почву для сопоставления психологии понтующегося с потенциалом духовного вызова. Расстояние от показухи до некоторых традиций русской духовности незначительное: хвастовство находится на грани ошеломляющей скромности. Оно — последняя, почти отчаянная манифестация ложной уверенности, передающая своими жестами подсознательное ощущение тех бескрайних, усмиряющих размеров, перед которыми понтярщик стоит. Где сто грамм — не водка и сто километров — не расстояние.

Православные молодежные сайты в этом отношении строже своих взрослых эквивалентов: они склонны толковать «шоу» с чисто негативной точки зрения, а не как допустимое осуществление потенциала: «Все эти перформансы красноречиво выражают специфику нового театра, ставшего уже “театром самой жизни”, где речь утратила свою смысловую функцию, передав ее жесту, мимике и нечленораздельным звукам. Кроме того, если теперь само бытие — не более чем шоу, как считают деятели актуального искусства, нет смысла противопоставлять искусство и не-искусство». [213]Как бы там ни было, любую «материальную духовность» сложновато полностью совместить с исконными церковными традициями. Мы говорим о новом, неожиданном и нестандартном отношении к вере в собственный потенциал.