Отсюда и демоническая природа той женственности, которая раскрывается в теле России, — как все дальше влекущий, душу изводящий простор, который никакому богатырю не наполнить собой. Так соединяются эти три мотива: простор, женственность и тоска в стихотворении Блока «Россия» (1908). Долгая дорога, мгновенно мелькающий взор из-под платка и глухая песня ямщика с ее острожной тоской. Встречная незнакомка, «разбойная краса» — Россия всегда проносится мимо, ее не догнать, не остановить, тяга к ней безнадежная, гиблая, дорога к ней всегда заканчивается другой далью. Для богатыря-странника эта даль, с которой он навеки обвенчан, — неутолимый соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье. [275]

Мать-Россию не интересует твое рвение: это же природа! Но это так обидно, что хочется показными актами самопожертвования заставить страну любить тебя: отсюда начинается стирание грани между понтовым героизмом и мазохизмом. Как только возникает мысль, что истина имеет адрес, название или нуждается в твоей защите (в бинарном противопоставлении «дома» с каким-то врагом), тебе хана. Истина, представленная бесконечным, бескрайним пространством (либо физическим, либо цифровым), соответствует скромности, а не гормональному националистическому нахальству. Если что-то расположено «везде», то… ну в общем-то все уже понятно. Если можно толковать взгляды «Пилигрима» как провал в одной из четырех сфер, назначенных Бадью для создания потенциальной истины (в политике), то как насчет других?

Любовь к «виртуальной» Родине, разумеется, до какой-то степени пересекается с проблемами любви личной. Несколько недавних кинолент рисуют эти глубоко укоренившиеся идеи. Они отражают мировоззрение людей, окрыленных донкихотским стремлением к универсальному общению, к бесконечной любви… а тогда у них наступает неверие в себя плюс склонность к понту. Наилучший киножанр, традиционно способный раскрывать вопросы виртуального, «коллективного» общения (тебя со мной!), — это романтическая комедия.

В таких фильмах сегодня идет постоянная поп-музыка на звуковой дорожке. Звучащая далеко за пределами даже самого большого экрана, она всегда подчеркивает эмоциональную ограниченность действующих лиц ироническими аллюзиями на их любовные неудачи. Делается это так: запускается красивая песня на фоне действия (по всему кинозалу, за пределами видимого действия), а перед нами герой неуклюже борется с чувством утраты самоконтроля. Музыка идет — распрекрасная, а действие на экране — комическое. В этом и весь юмор: иногда этот прием называется не «ассоциацией» вездесущей музыки с физическими поступками актера, а «бисоциацией». Через превосходную музыку мы ощущаем и смехотворность, и глупость собственных действий: видим себя в неловких действиях кинолюбовников. Сочувствие неудачам понтующегося героя на экране (сейчас) рождает у нас надежду на собственный романтический потенциал (потом, после титров). Провал открывает новые возможности.

В молодежном фильме 2007 года «В ожидании чуда» прием бисоциации употребляется довольно часто. Вот под какие фразы фильм рекламировался по всей стране: «Майя была уверена, что все слова, которые начинаются на “не”, как раз про нее — невысокая, некрасивая, несчастливая… Но она не отчаивалась. Ведь главное — это поверить в собственные силы. Измени себя — и мир изменится вместе с тобой, а жизнь наполнится настоящими чудесами». В Майе примечается миниатюрная версия той же философии, переданной через колоссальные усилители взрослыми, мускулистыми и достаточно волосатыми музыкантами группы «Пилигрим». Тем не менее зрителей это не убедило. Даже скромная уверенность Майи показалась понтом.

Героиня оказывается на периферии городского пространства: «Удивительно, что в городе, где постоянно перемещаются миллионы людей, человек может быть одиноким». Но она справляется. Она находит себе бой-френда. Своего принца. Зрители не поверили: это просто нереально. Несбыточно. Неубедительный понт.

Можно отыскать в фильме сугубо американский подход к жизни: ведь их Золушки рассчитывают не на чудо, а на самих себя. Не теряют туфельки, убегая от принца, а надевают туфли Prada и идут на свидание с ним. Поэтому наша героиня, веря в чудеса, знает: главная ее задача — «поверить в себя». [276]

Пресса изобиловала сравнениями с фильмом «Москва слезам не верит» и косвенно с его «утешительным реализмом». Это, если вспомним, открытие в действительности какого-то неисправимого эксцесса («невообразимой» любви, например), а утешение наступает, когда становится ясно, что такая любовь недостижима. [277]Майя оказалась неубедительной героиней. «В студию! Всем лузерам утешительный приз!»

Такой избыток — объект и желания, и страха одновременно: он проявляется виртуальностью за пределами романтической или революционной риторики. Далекий от веселого общения на YouTube или Second Life, [278]он обнаруживается не только в романтических комедиях, но и в ТВ-драмах о революции и ее эксцессах. Например, сериал «Завещание Ленина» Николая Досталя, снятый по мотивам «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Этот сериал — попытка восстановить политическую истину, на этот раз в солидной драме о документированном прошлом. О «настоящем».

В 1929 году Шаламов был арестован за распространение письма Ленина соратникам по партии, в котором многим из них (в том числе и «грубому» Сталину) была дана очень негативная характеристика. Шаламов, другими словами, не разделяет представления о партии как о «единственной, всегда правильной партии», для него полную, абсолютную значимость имеет революция. Он в нее просто верит: не в идеологию, а в революцию как в непредсказуемое событие, нарушающее навсегда обычный, знакомый порядок вещей. Его революция нигде не останавливается, поэтому не имеет ни пределов, ни конкретного образа, ни вождя — ведь дать имя такой «безобразности» невозможно. А когда речь идет о революционной политике как об абсолютной, децентрализованной и центробежной любви «ко всему» или необузданном потенциале, то прагматичные политики (со своим здравым смыслом и всяческими «планами» на будущее!) сильно обеспокоены. Хочется утешения вместо постоянной подрывной деятельности. В конце концов перед лицом виртуальности, где может случиться абсолютно всё(!!), хочется правил.

Сегодняшнее отношение к виртуальному бескрайнему общению или, точнее, к взаимодействию бесконечного множества коллективных культур формируется под воздействием привычных, традиционных стереотипов. Как было сказано в ТВ-сериале «Вепрь»:

— А вот такой момент… «Временные трудности».

— А знаешь, как наши временные трудности называются?

— Ну?

— Постоянные.

Постоянное возвращение к одним и тем же проблемам порождает повторяющиеся темы, приводя к неожиданным совпадениям романтических комедий и политических драм. Если считать, что такое слияние разных жанров объясняется коллективной реакцией на недавние разочарования или травмы даже, то полезно кое-что отметить по поводу аналогичного развития советского кино после смерти Сталина. Тогдашняя ситуация — похожая.

Режиссеры, осмысливая политические, общественные и психологические перспективы в свете дискредитации сталинских заветов, переписали биографии многих киногероев и героинь. Сценаристы обратились к более молодым, неоперившимся действующим лицам, часто изображая их в групповой активности (в школе, спортивной команде и т. д.). Фильмы о молодежи показывали новые потенциалы нового общества, и вместе с этими более дерзкими, если не понтовыми, героями постсталинского кино зрители эпохи оттепели тоже определяли границы новых, неожиданных сфер деятельности, даже новой реальности. Так формировались «ключевые образы [пересмотренного, взрослого] национального сообщества». [279]Новые герои формировали новый романтизм. Только потом, во времена «застоя», как часто бывает, опыт и крепкие напитки победили молодость и веру. Вернулись более взрослые и более циничные персонажи. И «утешительное» кино.