— Третий день они не доены. Двоих перегонщиков убило, а мне всех не передоить. Вымя у них нагрубли, сами ревут, мочи нет.

Она говорила спокойно и, казалось, думала о чем-то совсем другом. Руки ее быстро и споро чистили картофель, а по неподвижному спокойному лицу одна за другой непрерывно текли слезы. Они мешали ей, она смахивала их, а они набегали снова.

— Катерина Ивановна, вас не ранило? — спросила Лена.

— Нет.

— Счастье наше такое, — удивленно и безрадостно сказала Лена и, желая подбодрить себя и Катерину Ивановну, продолжала: — Значит, через два дня домой попадем. Я с мамой увижусь, а вы с мужем. Господи, да неужто то может быть — дом?!

Вот он, тот миг, которого в глубине души так долго ждала Катерина Ивановна. Окончен страшный путь. Она спаслась! Она может ехать домой!

Она закрыла глаза, и перед ней возникли ее уютная и чистая квартира, паркетный пол, голубые вазы на белых салфетках. Она увидела радостное лицо мужа, его сильные теплые плечи. Но сейчас же перед ней встало другое лицо. Оно смотрело глазами брата, друга, командира.

Короткая встреча с человеком, который остался умирать на пароходе, стала самой значительной встречей в ее жизни. Она знала, что никогда ее не забудет.

Все стало другим за этот день. Давно уже она была на фронте и дышала воздухом войны, но до сегодняшнего дня мир войны был чужд ей. Всеми мыслями, всею своей сущностью она продолжала жить в милом домашнем мире. Она была женщиной, посланной на фронт, но не была бойцом.

Раньше она жила на фронте, но сердце ее было дома. Теперь, даже если она уедет домой, сердце ее останется здесь.

И странно, ничего ободряющего не произошло за этот день, наоборот, он был насыщен ужасами, но никогда раньше у Катерины Ивановны не было такой твердости и такой абсолютной уверенности в победе. Ее состояние можно было сравнить с состоянием женщины, которая, задыхаясь в родовых муках, ни на минуту не теряет уверенности в том, что ребенок появится на свет, что он уже рождается.

Катерина Ивановна села и сказала сестрам:

— Мне дал свой пояс танкист, у которого было ранение позвоночника. Он остался на пароходе и стрелял в немцев из винтовки вахтенного.

Девушки ничего ей не ответили, только лица их стали суровее. Они молча обматывали босые ноги бинтами из сансумки, каким-то чудом попавшей сюда.

Катерина Ивановна вынула бумажник Антона и открыла его. Она увидела комсомольский билет, несколько писем и фотографическую карточку. На ней была изображена красивая черноглазая девушка. На обороте она прочла: «Будущему командарму от будущего маэстро».

Катерина Ивановна спрятала бумажник и стала тщательно забинтовывать свои застывшие босые ноги. Неподвижность была непереносима. Только действие могло облегчить ее. Она встала, затянула бинтом отсыревшую тяжелую шинель и сказала:

— Я буду пробираться к Сталинграду. Мы там нужнее. Кто со мной?

— А там не подумают, что мы шпионки? — спросила Лена.

— Меня знают в эвакопункте.

— Мы выйдем на шоссе, нас там подвезут на машине, — сказала Лена, вставая.

Когда они поднялись на холм, из ложбины навстречу им вышли розовощекий лейтенант и Яша. Лейтенант возбужденно и быстро говорил что-то, энергично жестикулировал. За ним шел безразличный ко всему Яша.

— Не в ту сторону! Не в ту сторону! — закричал лейтенант, увидя женщин. — Поворачивайте обратно. В пятнадцати километрах районный центр, оттуда идут машины на север. Я уже сговорился с одним человеком, через три дня будем в Саратове.

Катерина Ивановна молча прошла мимо него, а Лена, обернувшись, бросила:

— Мы идем к Сталинграду.

Лейтенант, остановившись, смотрел им вслед.

Был сумрачный вечер. Холодный ветер трепал мокрые ветки низкорослого кустарника.

Две женщины с босыми, обмотанными марлей ногами, одетые в большие мокрые шинели, шли к Сталинграду. И когда они отошли уже далеко, Яша, словно спохватившись, побежал за ними.

Шел холодный ноябрь сорок второго года. Сталинград переживал тяжелые дни осады. Вражеские батареи обстреливали всю округу, рвали минами окраинный рабочий поселок. Многие жители покинули свои жилища, ушли за Волгу, оставшиеся сидели на пустынном берегу Волги в ожидании переправы. Но переправа работала плохо, на Волге начался осенний ледоход. Лед шел сплошными полями.

Народная учительница Антонина Андреевна Иванова, отдавшая четверть века советской школе, не успела переправиться в Заволжье. А враг был совсем близко, в семи километрах. Немецкие бомбардировщики выли над поселком, сеяли смерть, поднимали на воздух мирные домики. Сердце Антонины Андреевны замирало от боли, от жгучей ненависти к убийцам. Ее угнетала вынужденная бездеятельность. Стала искать дела, зашла к председателю Кировского райсовета Зеленскому. В это время к нему, занятому кучей всяких дел, срочных и неотложных, принесли грудного ребенка, положили на канцелярский стол.

— Не можем больше, товарищ Зеленский. У нас своих детей полна изба. Пропадем мы тут, и этот пропадет.

Рядом с женщиной стоял ее муж, худой, бледнолицый.

— Верно, товарищ председатель, — говорил он тихо и смущенно, — не можем. За Волгу перебираемся. Что хотите, делайте. Не можем, оно — малое дитя, да еще и хворое.

Больной, изможденный ребенок, развернувшись, заплакал. Зеленский растерялся.

— Как же теперь?.. Я вам два пайка буду давать на ребенка, — говорил он умоляюще. — Потерпите неделю, потом мы возьмем ребенка. Даю вам слово. Устроим как-нибудь.

— Какие тут пайки? — всхлипнула женщина. — Погибель тут. Наши дети уже на берегу… Может, как-нибудь переберемся. А этот… Куда ему? Пропащий он.

Антонина Андреевна не выдержала. Она поднялась и решительно заявила:

— Я возьму к себе ребенка.

В ту минуту она еще не знала, что с ним будет делать, но с того часа дитя обрело чуткую мать. А спустя день или два Антонина Андреевна явилась в райсовет с обдуманным планом:

— Тот ребенок живой. Не такой уж он оказался слабенький. Ест вовсю и спит по-молодецки. Может, еще имеются дети, оставшиеся без родителей?

— Есть. Четверо Васильчиковых. Живут в штабе МПВО.

— Отдайте мне их.

Председатель изумился.

— Отдайте, — настойчиво повторила она. — Доверьтесь мне. Я люблю малышей.

— Но, позвольте. Ведь это будет нечто вроде…

— Это будет комната-приемник. Выслушайте меня до конца. Я знаю, что у вас на это нет денег. И они нам не потребуются. У меня есть дочь Надя, в этом году она окончила педагогический институт. Есть учительница Волынкина Мария Яковлевна; моя подруга. Она проводила своего сына на фронт и живет с нами, живем мы одной семьей. Раз семья, значит дети. Втроем будем нянчить. Зарплаты нам не надо. Дайте только домик и обыкновенный продуктово-хлебный паек для детей.

Председатель горячо поблагодарил Антонину Андреевну.

— Под детскую комнату мы думаем взять дом № 74 по Хлебной улице. Не возражаете?

— Занимайте, Антонина Андреевна. Занимайте! — обрадовался Зеленский.

Флигель — маленький, приземистый, с почерневшей крышей. Внутри много грязи, пыли и копоти. Три женщины на первое время решили занять одну комнату в двадцать квадратных метров. Комната с низким потолком, с двумя оконцами на север. Отовсюду несло затхлостью, сыростью. Антонина Андреевна и ее помощницы— Надя и Мария Яковлевна — принялись за чистку помещения. Они мыли и скребли потолок и стены, выгребали из углов и щелей мусор, протирали рамы. Комната посветлела.

— Побелить бы, мама, — сказал дочь.

— Обязательно. Я уже приметила: неподалеку есть известь.

Достала ведерко известки, и вот комната готова для приема первых детей, потерявших родителей. Но помещение это еще не все. На что положить детей? Из чего дать напиться? Чем согреть комнату и чем ее осветить?

— Будем пока обходиться своими вещами, своей утварью, а там видно будет, — сказала Антонина Андреевна. — Вот только с дровами трудновато. Ну, ничего. Найдем выход.