Уж не потому ли «микрофонщик» так реагировал на смерти? Сам убивал не поведя пустым глазом, но стоило кому-то другому присоединиться... Вот так вот. В прошлый раз этот мирок наградил меня титулом и наделом, а теперь и личным демоном. Растем над собой, блин. Ирония — бессердечная ты сука.

И самое хреновое, я даже не понимаю — как так выходит-то? Почему попытка спасения двух неизвестных девчонок, ворвавшихся в клоповник посреди ночи, привела к заколоченным магазинам, опустевшим домам и братской могиле, в которую превратился заброшенный карьер у леса?

— Хотел как лучше, получилось как всегда. — короткое подведение итогов помогло собраться с силами и выбросить монетки в глубокий снег.

Порывы ледяного ветра не шли ни в какое сравнение с болью в груди. Как от стиснутых ребер, так и от заикающегося недомерка, шлепнувшегося на арену. Такое чувство, что прошли не месяцы, а века. Будто взмокшие от пота шортики и искрящийся в лучах жаркого солнца жест привиделись мне в иной жизни.

— Привидений не бывает. — повторил я давние слова, будто они несли некий сакральный смысл.

Но нет. Нет никаких смыслов. Как нет ни правых, ни виноватых. Только живые и мертвые. И я уже не уверен, к какой категории принадлежу.

Шмыгнув носом и проглотив горький комок, я тщетно похлопал себя по изодранной стеганке и не найдя заветных сигарет, двинулся обратно, в дышащий жизнью зал. Притихшие официантки и испуганный блеск очков регистраторши сменились хрустом снега под берцами.

Стройный ряд снеговиков, идущий вдоль дороги к площади, поредел возле обугленных остовов сгоревших домов. Растащенные вплоть до гвоздика, они хмуро приветствовали своего архитектора.

Переулок у пекарни превратился в площадь, встретившей раздражающим сирканьем крестьянки укутанной в очевидно ворованные платья и длинной очередью, ведущей к открытым палаткам с изможденными после переноски тел бородачами:

— Сир! Высокий сир! — закликала немолодая женщина, выбегая из очереди и присоединяясь к товарке. — Хвала провидению, что послало вас нам!

Под ободряющими взглядами гражданских, крестьянка принялась от души поносить северян, изредка поддакивая восклицаниям из толпы:

— Токмо к закату каши наварили! Гдеж то видано, чтоб обед к ужину подавали?! И миски, миски — нарочно мелкие подбирают, дабы себе своровать поболее! А еще... — тетка уперла руки в платье, выпячивая огромную грудь. — А еще рыбку свежую под подолами утаивают! По ночам себе в котлах уху варят, а нам сплошную солонину да пшено! Но меня не проведешь, сир, уж я-то рыбный дух на раз почую, хоть с пшеном, хоть с солониной!

Старательно подавляя закипающую злость, я попытался избавиться от назойливой дуры, но наткнулся на еще нескольких ее сородичей, наперебой обвинявших северян во всех смертных грехах.

Позавчерашние события в городской канализации, по моему настоянию, пока оставались на уровне слухов и догадок. Сам не знаю, почему решил скрыть. То ли, чтобы не давать информацию возможному противнику о результате его операции, то ли чтобы не будоражить суеверия местных, дабы они не бросились из города, замерзая в заснеженных лесах.

А может просто желаю замести под ковер собственные «подвиги».

Впрочем, исчезновение рыжего сотника скрыть не выйдет, как и заткнуть рты всем стражникам. Но это потом. Все потом.

— От меня-то вы чего хотите?! — не выдержал я, отдергивая ушибленную руку из хватки излишне подобострастного мужичка.

— Известно, чего, м’лорд! — воскликнул грудастая баба, протискиваясь через окружившую толпу и вновь упирая руки в бока. — Дабы вы, значится, справедливость сияющую явили! Вы же рыцарь! Весь город о вашем благородстве да храбрости шепчется! Вон, бабенка с тамошней деревне и вовсе в вашу честь ребятенка назвала! Так явите же нам свой верный суд да...

Воодушевление толпы переменилось женским оханьем и мужским ступором. Орошая грязный и истоптанный снег фонтаном из разбитого носа, кликуша рухнула как подкошенная.

— Вот тебе справедливость, не заляпайся...

Притихшие горожане боялись пошевелиться. Что женщины, что мужики тревожно вжимали головы в плечи, не решаясь ничего предпринять. От покорности, в их лицах я едва удержался, чтобы не вмазать кому-нибудь еще разок.

Чтож за уроды, а? Хоть бы один вступился! Хоть бы один что-нибудь да выкрикнул! Смотрят как кролики на удава — обоссались и ждут когда помоют. Скотина тупорогая...

Хоть бы раз возразили! Хоть бы раз сказали, что я дебил и творю херню! Но нет, стоят и смотрят — будто так и надо. Будто я все правильно сделал.

Достало!

Частокол из онемевших человеческих тел разомкнулся, безропотно уступая дорогу. До самого конца площади я ощущал на себе неловкие взгляды ничего не понимающих горожан.

Осуждающий вид обломка фонтана у ограды салона отозвался усилившейся болью в виске.

Опять оно. Оно самое. Из оперы «я там кишки на кулак наматывал, пока вы здесь с бабами гуляли!». Дурацкое чувство детской обиды, что возникает когда возвращаешься с фронта. Мирные улицы, безмятежные лица и деловитая суета нагоняет отчаяние почище посмертных наградных листов.

Но все пустое и пережитое уже сотни раз. Не они заманивают в свои ряды мужчин, чтобы научить их убивать, а затем выкинуть на мирные улицы, до следующего раза. Будто травмированные и натасканные на «уничтожение врага» могут легко переобуться и позабыть въевшиеся под кожу фронтовые привычки. Будто они могут легко приспособиться и позабыть, что все их знания и умения построены на единой цели — выжить и убить.

Уж сколько поколений солдат столкнулось с этим до меня? Почему же у них вышло забыть и начать жить, а у меня не получается? Это я слюнтяй или они из стали сделаны?

Впрочем, а кто сказал, что у них получалось? Мда.

Не эти кликуши носятся как угорелые и щедро орошают мир жертвами в честь хрен пойми чего. Не они ставят дружинников перед тараном и стражников перед демоном. За ними не бегают слабоумные, и им не пишут сладострастные письма антиквары.

Нормальные люди, занятые нормальными делами и не лезущие в каждую жопную дырку, которую увидят, в попытках склеить разбитую голову и хоть как-то умаслить прежние грехи.

Нет, не обида. Зависть. Безотчетная зависть больного к здоровым.

Забавно — плюясь от надменности местных феодалов, я как-то и сам не заметил, что начал поступать ничуть не лучше. Кто знает, может все эти Мюраты с Рориками и мелкими, типа Грисби, тоже борются меж собой за лучшее будущее? За своих подданных, за процветание без войн? Так глупо, что похоже на правду...

Роскошные коридоры и главный зал салона трещали от обилия грубых валенков и густых бород. Белобрысая кошатина металась за барной стойкой как электровеник, наполняя бесконечные кружки и ставя их на подносы официанток, спешащих к хмурым северянам. Громко выражая недовольство излишней сладостью здешних напитков, они не особо спешили отказываться от дармовщинки.

С дальнего столика послышался стук трости и недовольный блеск смуглых глаз. Над кошачьими ушками и густыми бородами выросла фигура «менеджера», с каждой секундой становясь все ближе и ближе. Смуглый южанин спешил поделиться радостными новостями, о концентрации северян, что превысила все допустимые нормы и вытеснила настоящих клиентов. Нажаловаться на халявную выпивку и выпытать про непонятную девку, распятую в подвале заведения.

Но не успел.

— Явился таки, душегуб благодетельный! — басовито разразился одноглазый дружинник, ставя кружку на свой столик и поднимая кусок дорогого пергамента. — Ну и хоромы у тебя, скажу по сердцу, даже как-то срамно — с моей-то рожей и в такую красотищу заявляться...

— Как и в баню, походу... — сморщил я нос, понимаю, что северянин не удосужился посетить мыльно-рыльное заведение после приключений в канализации.

Впрочем, оно и понятно. В отличие от меня — ему некогда страдать и посыпать голову пеплом, предаваясь унылым философствованиям. Этим он займется когда со службы уволится. Если доживет.