Ангриды нанесли ему столь тяжелые увечья, что непонятно, как он вообще остался в живых. Он не мог стоять прямо. Руки у него тряслись, и иногда так сильно, что он едва мог поднести пищу ко рту. Временами он словно повреждался рассудком, забывал вещи, произошедшие совсем недавно, или вспоминал вещи, которые никогда не происходили. Он принимал меня за своего брата Эйбела, и мне приходилось подыгрывать ему; а порой он заставлял меня самого почти поверить в наше родство – и он по-прежнему считал меня братом, когда я вернулся к нему в обличье взрослого мужчины, выше его ростом.

Все это было так, и даже хуже; но Бертольд Храбрый не боялся никого на свете. Разбойники могли убить его и, вероятно, так и сделали, но им просто пришлось. Он не испугался их и наверняка защищал Дизиру и Оссара до последнего.

Итак, Бертольд Храбрый умер.

Он приютил меня, когда мне было некуда идти. Он любил меня как брата и научил всему, что знал сам: как надо пахать, как обращаться с коровами, лошадьми и овцами. Как охотиться и как ставить западни. Как драться копьем, если у тебя нет ничего, кроме копья; и как драться дубинкой, если у тебя нет ничего, кроме дубинки. О стрельбе из лука он знал мало, но все равно научил меня всему, что знал; и он понимал меня, когда я тренировался часами, и помогал мне, чем мог. Когда ты голоден и тебе надо убить зверя, ты должен стрелять очень метко и очень быстро. Когда голоден также человек, которого ты любишь, и тебе надо убить зверя, ты учишься всему прочему: как бесшумно подкрасться поближе, как не наступить на сухую ветку и не промахнуться мимо цели, как преследовать раненого оленя, даже если он не истекает кровью, – поскольку иногда кровотечение бывает внутренним.

Как угадать, куда зверь направится, прежде чем он сам примет решение. Однажды я заставил раненого оленя свернуть к укрытию, в котором прятался сам, и он подошел так близко, что я смог схватить его и повалить на землю. Я научился всему этому быстро и только благодаря Бертольду Храброму. Его убийцам придется иметь дело со мной, а я не стар и не болен.

Еще была Дизира. Я никогда не любил ее. Я всегда любил только королеву Дизири и никого больше. Если ты не поймешь этого, ты совершенно не поймешь всего, что я собираюсь рассказать тебе, – поскольку любовь к ней всегда оставалась главным для меня. С течением времени в моей жизни изменилось почти все. Я завел новых друзей и потерял старых. Сэр Гарваон научил меня владеть мечом, а Гарсег объяснил, как стать сильнее и проворнее, чем возможно представить, – порой сохранять спокойствие, а порой проявлять такую безумную ярость, что смелые мужчины при виде меня пускаются наутек. Но одно оставалось неизменным. Я любил Дизири, одну только Дизири, – и в любую минуту был готов отдать за нее жизнь.

Я хочу поговорить еще об одной вещи. Я знал, что по сути я всего лишь ребенок. Тауг-младший всегда считал меня взрослым мужчиной, даже когда я сказал ему, что это не так. Его отец тоже считал меня мужчиной (и Ульфа тоже) – моложе себя, но мужчиной; и я был гораздо выше и сильнее его. Я знал, что это не так, что просто Дизири изменила мою внешность, а на самом деле я всего лишь подросток. Много раз мне хотелось расплакаться. Один раз именно тогда, когда я шел к логову разбойников, на каждом шагу настороженно посматривая, не прячется ли кто за камнями или на деревьях, подобно эльфам. В другой раз я действительно заплакал, о чем расскажу буквально через минуту. Когда ты еще ребенок и находишься в такого рода трудном положении, ты не должен даже думать о своем возрасте, поскольку стоит тебе подумать о нем – пиши пропало.

Поэтому я не думал. Я просто продолжал медленно, шаг за шагом, приближаться к большой пещере, говоря себе: что ж, если они убьют меня, значит, убьют – вот и все дела.

Но главным для меня по-прежнему оставалась Дизири. Я всегда думал о ней – и во время моего путешествия в Йотунленд, и во время Битвы на реке, и в ходе всех прочих событий. Я любил Дизири и тосковал по ней так, что сердце рвалось на части.

Если ты не понимаешь моих чувств к Дизири, не имеет значения, что еще ты поймешь, поскольку в результате ты все равно не поймешь ровным счетом ничего. Сейчас между мной и ней стояли разбойники, а любую преграду, стоящую между нами, надо смести с пути и втоптать в грязь – так я считал всегда и так всегда делал.

Я велел Гильфу держаться далеко позади меня и то же самое велел старому Таугу, но ни один из них не выполнил толком моего приказа. Сначала старый Тауг вырос у меня за спиной (от испуга я едва не выпустил в него стрелу) и попытался прошептать что-то мне на ухо. А когда я резко обернулся, Гильф проскользнул мимо меня, почти бесшумно, но стремительно.

– Видите черную скалу? – Старый Тауг указал копьем вперед. – Когда мы дойдем дотуда, они увидят нас, коли еще не покинули свою пещеру, а мы увидим их.

Я указал рукой назад:

– Видишь вон тот большой валун у тропинки?

Он кивнул.

– Возвращайся к нему и жди там, иначе я отниму твое копье и воткну тебе в ноздрю. Ступай живо!

Старый Тауг подчинился, а я стоял на месте и смотрел ему вслед, пока он не подошел к валуну вплотную.

К тому времени Гильф вернулся. Он ничего не сказал, но, судя по встревоженному виду пса и по тому, что он вернулся так быстро, разбойники находились совсем близко. Я велел Гильфу отойти назад, но он не пожелал вернуться к валуну. Как только я двинулся дальше, он снова оказался прямо у меня за спиной.

Вскоре произошло нечто такое, чего я никак не ожидал. Один из разбойников встал во весь рост на огромном камне шагах в пятидесяти впереди и спросил, кто я такой и явился ли я с миром или нет. Я натянул тетиву до самого уха и выпустил стрелу так быстро, что он не успел спрыгнуть вниз. Стрела вонзилась мужчине в грудь, прошла навылет, и он свалился с камня.

Остальных разбойников я еще не видел, но они увидели своего товарища, и я услышал громкие крики. Я бросился к черной скале, поскольку решил, что смогу взобраться на нее, и взлетел по склону с проворством белки, перепуганный до полусмерти, каждую секунду ожидая получить стрелу в спину. На вершине я распростерся ниц, словно обнимая скалу.

Разбойники вышли из-за нее, и их оказалось не шестеро или семеро, как мы предполагали, а человек двадцать. Они увидели старого Тауга, стоявшего у валуна поодаль, и направились к нему, грозно крича и потрясая копьями и мечами. Он бросил на землю свое копье и пустился наутек, словно два трусливых зайца, а я стремительно вскочил на ноги и поразил стрелой мужчину, шедшего последним, а потом еще двух перед ним – причем на все про все у меня ушло гораздо меньше времени, чем потребовалось, чтобы написать эту фразу. У одного из них был лук и колчан, увидев который я спрыгнул со скалы.

Прыжок длился, казалось, целую вечность. Задним числом я удивляюсь, что не сломал ногу, но я таки не сломал – просто приземлился на корточки и повалился на землю. Я схватил стрелы убитого разбойника и положил в свой колчан, к стрелам без наконечников, выдернул свою прошедшую навылет стрелу из земли и вложил в лук. Стрела была вся в крови, и оперение выглядело не так опрятно, как хотелось бы, но наконечник не погнулся, и я знал, что она еще мне послужит.

Я взял и остальные свои стрелы. Один из мужчин был еще жив, но я не стал добивать раненого. Я видел, что он все равно умрет, и довольно скоро, а потому оставил его лежать там. Сикснита среди этих троих не оказалось.

Потом я пошел по следу разбойников, гнавшихся за старым Таугом. Это не составило труда, поскольку я по-прежнему слышал их крики. Довольно скоро я наткнулся на крупного (ростом с меня) мужчину с оторванной головой, на лице которого застыло выражение ужаса. Перед смертью он так испугался, что мне стало жаль беднягу, хотя я сам убил бы его, попадись он мне на пути.

Наверное, стоит поговорить об этом. В твоем мире люди постоянно убивают людей, как и здесь. Потом они называют свершившееся самым страшным на свете преступлением. Здесь же преступлением считается лишь умышленное убийство, а сражение – это просто сражение. У нас люди не терзаются муками совести из-за поступков, совершенных по необходимости. Сэр Воддет однажды убил так много остерлингов, что долгое время чувствовал себя скверно, но я никогда не переживал по поводу убийства остерлингов. Как можно сожалеть об убийстве кого-то, кто собирается зажарить и съесть тебя? Разбойников я тоже убивал с чистой совестью.