Я изобразил секундное замешательство. Не знаю уж, как там у меня получилось, но он сделал вид, что сжалился надо мной.

— Ну ладно, начнем лучше все сначала. А то вдруг выяснится, что вы вовсе не тот, за кого мы вас принимаем.

И стал, держа в руке мой паспорт, задавать один за другим обычные стандартные вопросы: как зовут, где родился, когда родился… Словно он служил инспектором местного отдела кадров и принимал меня на работу.

Он спрашивал, я отвечал — неохотно, односложно, кривя губы. Остальные по-прежнему хранили молчание, не издавая ни единого звука, будто их здесь, в комнате, и не было. Действующими лицами являлись двое: он и я, а другие были только статистами или же, возможно, актерами на выходах с одной-двумя репликами и терпеливо ждали, когда настанет их черед выйти на сцену и произнести свои слова.

И я подумал: не он ли был режиссером того несостоявшегося спектакля на территории ФРГ? Тем более, что лица некоторых из сидевших в комнате казались мне знакомыми.

Где, например, мог я видеть вон того толстого старика в кожаной куртке?..

Но вот, кажется, исчерпались, наконец, все вопросы из листка по учету кадров.

Настало самое время возмутиться.

— Не понимаю!.. — начал я в повышенном тоне.

— Минуточку, — он не дал мне договорить. — Посмотрите, пожалуйста! Не знаком ли вам случайно этот симпатичный молодой человек?

И протянул через стол небольшую фотокарточку.

Мне не пришлось наигрывать удивление: я и в самом деле удивился.

— Но ведь… Черт побери, это ведь я! Гимназический снимок, еще довоенных лет. Как он у вас очутился?

Шмидт, или Смит, или не знаю еще как, удовлетворенно улыбнулся:

— Секрет фирмы… Ну, а это?

Кончиками пальцев он достал из вытянутого ящика стола, как фокусник из цилиндра, плотный лист бумаги. Это была фотокопия известного мне документа, начинавшегося со слов:

«Начальнику отдела политической полиции господину Дузе от Ванага Арвида, сына Яниса…»

Пока все шло точно по сценарию, разработанному нами с Пеликаном. Беспокоили меня только безмолвные статисты, похожие на такую же принадлежность этой странно захламленной комнаты, как затянутая серыми льняными чехлами мебель.

Выгадывая время, я долго, до предела допустимого, разглядывал текст.

— Это провокация!

— Серьезно?

— Почерк не мой.

— Профессор! — Мой собеседник укоризненно покачал головой. — Кто осмелился бы соваться к такому известному человеку с краплеными картами? Нет, уверяю вас, игра ведется честно, по всем правилам… Вот! — Из ящика появился еще один лист. — Страница из машинописной рукописи монографии «Стратегия компартий республик Прибалтики в борьбе за Советскую власть», с вашей собственноручной правкой… А вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, пожалуйста.

Эксперты уверенно устанавливали полное тождество почерка на обоих документах, несмотря на известное различие, как было сказано в акте, «вызванное разрывом во времени и незначительным изменением отдельных деталей в начертаниях букв вследствие ранения в правую руку».

— Предположим, — начал я после долгой паузы. — Предположим, когда-то я действительно подписал нечто подобное.

— Не нечто подобное, а именно это. И без всякого «предположим».

Шмидт снял свои очки, и я наконец увидел его глаза. Маленькие, с веселыми лучиками морщинок, сбегавшимися к уголкам век, они на первый взгляд могли даже показаться благодушными, незлобными. Однако стоило присмотреться получше, как это обманчивое впечатление тотчас же исчезало. Морщинки происходили, по-видимому, от привычки постоянно щуриться. А сам взгляд серых, глубоко посаженных глаз был вовсе не благодушным, а наоборот, острым, цепким, безжалостным.

Опять, перед тем как ответить, я долго молчал.

— Хорошо, пусть будет так. Но с тех пор прошло больше тридцати лет. Это уже давно не сегодняшний день и даже не вчерашний. Это мусорная яма истории. Зачем вам понадобилось копаться на свалке?

Он рассмеялся:

— Вы меня удивляете, профессор! Уж кому-кому, а вам, историку, должно быть хорошо известно, какие любопытные вещи попадаются иной раз среди всякого старья. Вот, например! — Он хлопнул по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Я думаю, вы немало отдали бы, чтобы изъять ее со свалки.

— Ошибаетесь. Эта бумажка не имеет абсолютно никакой ценности.

— И для вас?

— И для меня, и для вас, и для всех. Да, я подписал ее. Не смотрите на меня таким проницательным взором. И не осуждайте: у меня не было другого выхода, любой на моем месте сделал бы то же самое. Но она так и осталась пустой, никчемной бумажкой. Так что можете ее оставить себе на память.

Я точно знал, что последует за этим, и даже ждал, когда же Шмидт снова полезет в письменный стол. Словно подталкиваемый моими мыслями, он сунул руку в наполовину выдвинутый ящик.

— Говорите, никчемная бумажка? Допустим Ну, а это?

Теперь он извлек целую папку. В ней были подшиты донесения тайного полицейского агента «Воробья». О руководителе подпольной ячейки в паровозном депо по кличке «Антей». О предстоящей первомайской акции коммунистов…

— Возьмите, профессор, полистайте. Память штука капризная, встряска ей полезна.

— Не надо. — Сосредоточиваясь, я плотно сжал губы. Вот так история! Теперь, спустя тридцать с лишним лет, они старательно заталкивают меня в старый ржавый капкан. — Откуда у вас… все это?

— Вы же сами сказали: со свалки истории. — Шмидт торжествовал. — Вот какие там попадаются ценности!

Я промолчал. Надо было на что-то решаться. Пауза получалась долгой и томительной. Толстяк в кожаной куртке ощупывал меня сбоку мутноватым взглядом выцветших стариковских глаз, похожих на две взбаламученные лужицы. Я никак не мог отделаться от ощущения, что вижу его не в первый раз. Вот эта привычка облизывать губы тоже мне почему-то знакома…

— Профессор молчит, профессор потрясен, профессор потерял дар речи! — с иронизировал Шмидт. — Не бойтесь, ничего страшного не произошло и, надеюсь, не произойдет.

— Я не боюсь, мне бояться нечего. Я только никак не могу понять, чего вы добиваетесь? Какая вам выгода, если у меня будут неприятности?

— Неприятности? — он коротко хохотнул. — Вы называете это неприятностями?

— Ну, пусть отстранят от работы… Пусть даже исключат из партии — для чего это вам нужно?

— Думаю, и исключением дело не ограничится.

— Вам, конечно, кажется — будут судить?

— Кажется? Я уверен.

— Ошибаетесь! Есть такое юридическое понятие: истечение срока давности. Какие там даты, на ваших бумажках?

Он, все так же иронически улыбаясь, медленно покачал головой:

— Насколько мне известно, на преступления подобного рода по советским законам срок давности не распространяется.

Ясно, куда он клонит!..

Тянут!? больше нельзя было, и я решил до поры до времени плыть по течению.

— Ну хорошо! Допустим, меня посадят, хотя это просто невероятно.

— Я заерзал в кресле: пусть он считает, что заставил меня нервничать.

— Вам-то что до того? Какая вам выгода? Не думаю, что вы хотите отомстить мне за проваленного руководителя ячейки по кличке «Антей».

Что ж, сам Шмидт все время подталкивал меня к этому. Не мог же я взять и выложить ему, как было на самом деле.

Его глаза почти совсем скрылись за сдвинувшимися веками. Но и оттуда продолжали колоть меня острыми насмешливыми точками, причиняя, казалось, даже легкую боль.

— Это уже совсем другой разговор! Вы, если я не ослышался, сказали о выгоде. Вот, пожалуй, самое точное слово — выгода. Да, меня совершенно не касается вся ваша печальная история. Да, мне совершенно безразлично, останетесь ли вы на свободе или вас упекут за решетку. Но вы не хотите за решетку, профессор, вы не хотите позора разоблачения — и уж тут-то я могу извлечь свою выгоду.

— Шантаж?! — Я возмущенно откинулся на спинку кресла. — У меня нет денег откупиться. Две-три тысячи шиллингов вас, я думаю, не устроят.

— Профессор! — Шмидт смотрел на меня с укоризной. — Я ни на секунду не могу допустить мысли, что вы не понимаете, о чем идет речь. Вы понимаете, я понимаю. Не становится ли в таких условиях игра в прятки чистой бессмыслицей?