— Будь по-вашему… Только скажите мне сразу… — я чуть запнулся, — скажите прямо и откровенно: чего вы от меня добиваетесь?

— Курите?

Он щелкнул пальцем по дну пачки и поднес мне выбитую наполовину сигарету.

— Нет, благодарю.

— А я, с вашего разрешения, закурю. — Шмидт пустил длинную струю дыма. — Прямо и откровенно — согласен! Но, прежде чем мы приступим к прямому и откровенному разговору, я задам вам несколько вопросов. Вот, например, такой. — Он сосредоточенно смотрел в потолок, словно это помогало ему точнее сформулировать вопрос. — Вы хорошо помните обстоятельства, при которых подписали обязательство сотрудничать с латвийской политической полицией?

— Я вам уже сказал: меня вынудили. Я сделал это не добровольно.

— А точнее? Простите, что приходится влезать в такие неприятные вещи, но, поверьте, иначе нельзя.

— Меня захватили на квартире одного подпольщика. Там была засада… Я ничего не знал, зашел и попался. Ну и… меня взяли в оборот.

— Понятно.

— Я думал, этой первой бумажкой все и ограничится. Но потом они снова насели на меня…

— Ясно! Обычно так всегда и бывает. — Шмидт взял бумагу с моим «обязательством», пробежал глазами. — Тут вы пишите: «Начальнику отдела политической полиции господину Дузе». Он что, сам был в засаде?

И тут я сразу вспомнил. Как только Шмидт произнес фамилию Дузе, я мгновенно вспомнил эту привычку облизывать губы кончиком языка.

…Мы шли тогда с Мелнайсом мимо здания охранки на тихой, усаженной каштанами улице. У подъезда стоял черный легковой автомобиль с открытым брезентовым верхом. Распахнулась парадная дверь, вышел коренастый мужчина средних лет в спортивном клетчатом костюме. Шофер мгновенно сорвался со своего места за рулем и, обежав машину, отворил дверцу, торопливо сдернув с головы кожаную кепку. Мужчина бросил на нас с Мелнайсом беглый незаинтересованный взгляд, боком полез на сиденье. При этом он, словно дразнясь, показал нам язык.

Шофер бегом возвратился на место. Взревел мотор, автомобиль рванул по неровной булыжной мостовой, выкупав нас с Мелнайсом в клубах пыли и сизого газа.

«Запомни его!»

«Кто он?» — спросил я.

«Дузе. Начальник. Сволочь из сволочей».

Я тогда только начинал свой путь в комсомоле, а Мелнайс, несмотря на свои девятнадцать лет, был уже старым, закаленным подпольным бойцом.

«Не оглядывайся, — наставлял он меня. — Шагай себе прямо, а то еще засекут… Пьяница, печень у него больная. Губы сушит, он их вечно лижет, заметил?..»

Пьяница, больная печень, а прожил вон сколько! Ему сейчас, должно быть, за восемьдесят. И крепкий еще.

По нашим с Пеликаном разработкам живой Дузе не был предусмотрен. Тем не менее я решил не менять ничего. Кажется, на этом можно будет даже сыграть. Я его узнал и тем самым получил некоторые преимущества.

Шмидт терпеливо ждал моего ответа. Очевидно, он был уверен, что надломил меня, если не сломил окончательно, и не торопился, давая мне время доспеть и пасть к его ногам.

— Да, — наконец произнес я как бы через силу. — Сначала, правда, его не было. Но потом один из тех, кто сидел в засаде, позвонил в охранку, и он мигом примчался на машине.

— Вот как! Сам Дузе? Петерис Дузе? Вы не ошибаетесь?

— Я не помню, как его звали: Петерис, Янис или Андрис. Но Дузе. Начальник политической полиции нашего города.

— Можете его описать?

— Разумеется.

Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами…

— Интересно! — Шмидт весело улыбался. — Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста.

Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный «мерседес», который преследовал меня все эти дни.

— Похож? — спросил у меня Шмидт.

Я разыграл удивление:

— На кого?

— На Дузе, разумеется.

— Вы что — смеетесь?

— Не похож?

— Нисколько!

— Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел…

— Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице — они тоже не исчезают со временем.

— А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной.

— Нет! — затряс головой старый толстяк. — Нет! Я впервые его вижу.

Я тоже «возмутился»:

— Что за чепуха! Он вовсе не Дузе.

— Любопытно, очень любопытно! — Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. — Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет?

Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь.

— Есть одно объяснение, господин Шмидт. — Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. — Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно.

— Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы?

— Да, да! — подтвердил Дузе. — Все верно!

— Что ж, вероятно, так оно и есть… Вот видите, — обратился Шмидт ко мне, — у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились.

Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги.

Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко.

— Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности.

— Для вас?

— И для меня и для вас.

— А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам.

— Мне поверит.

Он кивнул.

— Я так и думал.

— Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову.

— Есть еще один вариант.

Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен.

— Устранить?

Шмидт, протестуя, вскинул руки:

— Что вы! За кого вы меня принимаете?

— Тогда что же?

— Я не теряю надежды договориться с вами.

— Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований… Скажите, я свободен?

— Как и каждый в этой благодатной стране.

— И могу идти?

— Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени.

Я встал.

— А полицейский у выхода?

— Ах да! Розенберг!

С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком.

Розенберг — Розенбергс. Я вспомнил… Еще один призрак.

— Слушаю!

— Скажите, чтобы профессора пропустили.

— Слушаю! — Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. — Пожалуйста, пройдемте, — скользнул он по мне взглядом.

— Хотя нет! — передумал Шмидт. — Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор!

— Прощайте.

Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку.