Он выразительно посмотрел на нее, но молчал. Она удивилась еще больше:

— Боже мой! Пятнадцать лет! Ну почему ты молчишь?

— Я думаю о тебе… — наконец проговорил он.

— Нет, правда?! — недоверчиво хихикнула Валерия.

— Ты сильно постарела, — серьезно сказал он.

— Оригинальный комплимент, — она слегка обиделась.

— Я говорю правду, — он помолчал, добавил: — Но это хорошо, что ты постарела… Хорошо.

— Почему? — Ее брови взлетели вверх.

— Ты становишься более земной, осязаемой, — повернулся к ней Антони и, держа руль одной рукой, другой коснулся ее подбородка. — Такая же складка была у моей мамы. И вот эти морщины… Ты улыбаешься и куришь одновременно, потому вот здесь такой скос.

— Мы в кого-нибудь врежемся! Ты ведешь машину и так рассматриваешь меня… — Она откинулась на спинку сиденья, взглянула испуганно и непонимающе.

— Я тебя рассмотрел еще в кафе, — словно не для нее, а для себя произнес Антони.

— Почему же я тебя не видела?

— Да и я не сразу тебя узнал. Принял за стареющую проститутку.

— Ну спасибо, — протянула она.

— И знаешь почему? — глянул он в упор.

Валерия резко повернулась, пружины сиденья скрипнули одновременно с ее голосом:

— Почему?!

— Твои манеры, взгляд… Ты влечешь мужчин. Но не как замужняя женщина. Даже твои украшения говорят не о достатке, а об одинокой независимости.

— Ты стал психологом, — попыталась съязвить она. — Смешно…

— Нет, постой, — Антони захотелось закончить свою мысль, он никогда еще не был так разговорчив. — Ты профессионально вскидываешь ногу на ногу, не так, чтобы не выглядеть развязной дешевой девкой, а так, чтобы медленно увлекать за хорошую цену. Ты уверенно смотришь на официантов и публику, ты снисходишь до мужчин, видишь их пороки насквозь. Ты умна, и поэтому не арканишь в мужья, и все же чего-то ждешь. Ты всего добилась сама — и положения, и денег. О, наверное, ты умеешь и постоять за себя. Но ты одна, и прекрасно знаешь, что все это дерьмо тебе не подходит. Тяжело быть умнее умных мужиков. Тебя ведь не заманишь мишурой, не запудришь мозги. Потому что с самого начала, с первого слова, жеста ты предполагаешь ложь и предлагаешь ложь. Ты смотришь на себя в зеркало, любишь и ненавидишь свое отражение. Ловко манишь, обманываешь и презираешь себя за это. Так ведь?

Валерия молча курила. Ей хотелось внимательно посмотреть на Антони, но она боялась поймать его взгляд.

— Можно продолжать? — спросил он. Голос его дрогнул.

— Да, — бросила она.

— Если бы ты видела свою спину со стороны. Вот такая линия, — Антони провел рукой, — она свидетельствует, что ты привыкла к неге и лени. Ты многое можешь, но едва ли захочешь. У тебя ленивые плечи, бессильные руки. Твои тонко переплетенные вены на кистях резко обозначены из-за алкоголя. Хаотичный, безобразный образ жизни. Твои отлакированные ноготки все равно не делают тебя аристократичней, к чему, по-видимому, ты стремишься. Твоя кожа становится серой и вялой, покрывается сеткой морщин, потому что презрение к себе и своей жизни иногда поглощает тебя и ты забываешь маслянить и массировать кожу, надевать улыбку, страстно и загадочно оглядываться вокруг. Я прав?

— Ты так много говорил, что я не всегда следила за твоими словами. Но, честно говоря, не могу понять, откуда ты все это взял? — Она улыбнулась, правда, улыбка была натужной.

— Я смотрел на тебя, — просто сказал Антони.

— Хорошо, допустим. Но ведь раньше ты меня знал другой.

— Да. Но и по-другому любил и ненавидел.

— Как это?

— Если я начну объяснять, ты не поверишь.

— Конечно.

— А если я попытаюсь доказать?

— Попробуй.

— Тогда вернемся в то золотое времечко.

— Как? — спросила Валерия.

Антони включил музыку и остановил машину на красный сигнал светофора. Он провел рукой по Валериной до сих пор мокрой от дождя шее, затем резко сжал пальцы. Валерия испуганно замерла.

— Смотри, вон видишь впереди огни. Вообрази за ними черную полосу леса.

— Вижу, — сдавленно произнесла Валерия.

— Смотри на них до рези в глазах, а я громче сделаю музыку. Ты должна вспомнить, ты вспомнишь…

— Зачем? — Валерия испуганно вскрикнула. — Я больше не хочу!

— Поздно, — твердо сказал Антони.

Он устало закрыл глаза и для верности прикрыл ладонью. “Что я делаю? Перекресток. Я веду машину. Зачем я затеял этот эксперимент с памятью именно сейчас. А впрочем, что мне терять, только то, что она выйдет из машины и навсегда уйдет в дождь. И жизнь кончена. Пусть уж будет так”. Он очнулся от вскрика.

— Антони! Я не вижу нашего прошлого. Мне плохо, что-то очень сильно болит. Отвези меня в больницу.

— Подожди. Не загорается зеленый. Что у тебя может болеть?

Он медленно наклонялся к Валерии и ощущал в себе такую смену чувств, о которой не мог даже вообразить. Глубокая симпатия, привязанность, ироническая заботливость сменялись усталостью, озлоблением и раздражением, потом покорная зависимость, и снова усталость. Нет, это не прошлое, это — будущее. Валерия старела на глазах.

Агни разбудил Мэй, когда сине-зеленые огни ненависти Антони к Валерии перестали скользить по их рукам.

— Пахнет грозой, — сказала Мэй, потягиваясь. — Как свежо. Что было?

— Была буря. Теперь тихо, спокойно и ласково.

Агни сделал предостерегающий жест, но не успел.

Мэй уже забралась в Валерию. Ринувшись следом, он укололся о те же обломки любви, которые смертельно ранили Мэй. Она последний раз прильнула к нему и замерла. Агни страдал, и его боль разливалась по человеческим телам незнакомым им чувством. Мужчина и женщина недоуменно смотрели друг на друга до тех пор, пока не застыли в странных оцепеневших позах, вовсе не похожих на те, в которых оказываются люди, попавшие в страшную аварию.

Из-под обломков машины вытащили женщину, не имевшую ни единой царапины. И только врачи определили, что весь ее организм изъеден зловещими метастазами. Но это было потом. Шестидесятилетний мужчина умер от ишемической болезни сердца.

Агни и Мэй умерли. Земляне этого не заметили.

Лишь в анналах “Клуба любителей Земли” сохранилась информация о клиентах, не вернувшихся из путешествия. Правда, интересоваться ей было некому!..

Резкий утренний холод, особенно чувствительный после нагретого уютного салона, заставил Нину поднять воротник меховой куртки. Масса холодного воздуха кружилась в кольце голых пиков, несла клочковатые хмурые тучи. Несколько грязных лам дергали губами жесткие пыльные кусты у дороги. Их пасла маленькая девочка, одетая в юбку до земли, клетчатую ковбойку, красную выцветшую накидку и черную мужскую шляпу-котелок. Лицо у девочки было старообразное, обветренное, на верхней губе — лихорадка, очевидно, прижженная головней. Забыв о ламах, она во все глаза разглядывала светловолосую Нину в лохматой куртке и кожаных брюках, ее серый лакированный автомобиль. Очевидно, подобные гости нечасто являлись на пустынное плоскогорье, где жались к берегам бурной реки несколько индейских деревушек, а полоски низкорослой кукурузы обрывались у железобетонной ограды Орудия.

Нина улыбнулась и помахала девочке. Но та, нелепо вскинув руку, — будто начала махать в ответ и раздумала, — отвернулась и убежала к своим ламам. Не оставалось ничего другого, как нажать кнопку на бронированных воротах, вложить перфокарту пропуска в приемную щель и ждать, пока расступятся массивные створы. Нина опять села за руль, въехала, и ворота громыхнули, смыкаясь за ее спиной.

Здесь росли деревья, целый лес цепких, корявых деревьев с серебристой изнанкой листа, — деревьев, мигавших на ветру тысячами белых огоньков. Лес окружал кубическое двухэтажное здание центрального поста и башни подъемников инвентарных шахт: жерло самого Орудия было скрыто.

Нина вышла возле дома, по привычке заперла дверцу, усмехнулась, но отпирать уже не стала. Навстречу ей вышел крупный шестидесятилетний мужчина, с лицом властным, открытым и добрым, с гладкой кожей, ярко-розовой на носу и щеках, как после ожога, с веерами глубоких морщин у глаз и седеющими острыми усами. Был на нем белый шерстяной комбинезон с эмблемой МАКС — Нина подумала, что комбинезон надет только ради ее приезда. Ей почему-то представилось, что начальник Орудия любит одеваться в темное, добротно и чуть старомодно, как подобает человеку с лицом гранда времен Веласкеса. К руке Нины он приложился умело и с достоинством, согласно внешности.