От страха мыслить, просто лени
Разве было кем-нибудь доказано —
жизнь – она страшна иль хороша,
и была ли кем-нибудь досказана
чья-нибудь ушедшая душа?
«Счастья и расплаты…»
Счастья и расплаты
вместе вы в насмешку.
Вы не виноваты
в том, что вперемешку.
Счастья тоже мучат
больно, но приятно.
А расплаты учат
горестно, но внятно.
«Вспоминая счастья и расплаты все…»
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит еще —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано —
жизнь – она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
«Может исповедь быть и у страуса…»
Может исповедь быть и у страуса.
Может доисповедаться кот.
В жизни грешников исповедь – пауза,
а доисповедь менее врет.
Политическими мемуарами,
где оправдываются врали,
инфантильнейше мы умиляемы,
а они нас опять провели.
Недопрочтенность
От страха мыслить, просто лени,
недопрочтя веков дневник,
мы совершаем преступленье
недопрочтенностию книг.
Недопрочтенность чьих-то судеб
в не трогающем нас былом
нас беспощадно после судит,
и наказанье – поделом.
Полупропущенные главы,
где чьи-то слезы, чья-то кровь,
отмстят бесславьем вместо славы,
и кровь и слезы будут вновь.
Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,
когда сотрут лицо с лица
недопрочтенность самых ближних,
с недопрочтенностью Творца.
К себе самим жестокосерды,
в душе все лучшее губя,
мы – легкомысленные жертвы
недопрочтенности себя.
Трагические жизнелюбы
Ю. Ряшенцеву
Жизнелюбие наше от боли —
ничего нет дороже ее,
и от страшного минного поля
там, где, съежась, ползло ребятье.
Все жестокое, лживое, злое,
и все трупы на шаре земном,
неповинной в убийствах землею
мы для ясности не замнем.
Жизнелюбие наше от гнева,
и без водки мы навеселе,
и чего не дождемся от неба,
мы добьемся того на земле.
Жизнелюбие наше от жажды
видеть будущие таким,
что, когда свою душу отдашь ты,
оно будет посмертно твоим.
Мы – трагические жизнелюбы
и любовь нам не только кровать.
Мы в ее материнские губы
смерть не струсим поцеловать.
Гнев земли
Ha шарике земном, так пожилом,
что поздно нам чьего-то ждать пришествья,
без всепрощенчества, без непрощенства
ну, неужели мы не проживем?
Ах, до чего мы тучи довели,
что не дождем становятся, а пеплом,
и в мирозданьи нашем неокреплом
вулканов лава – это гнев земли.
Ну что же, человечество, плати!
И не поймешь, чей мстительный посланец,
взорвавшийся молчун – вулкан-исландец,
став Лакснессом кипящим во плоти.
А сколько в каждом прячется грехов,
но мы вулканны в гневе только к ближним,
и в обвиненьи радостно облыжном
взрываемся, а каждый сам таков.
Земля, грехи, как матерь, отпусти,
ты смой их все в купели всекрещенства,
Нас отучи от злобы непрощенства
и нас без всепрощенчества прости.
Нет в истории точки
Машеньке
Не словами – глазами меня пристыдила,
догадавшись, что я
примирился со смертью почти,
и глазами ты к жизни меня присудила,
будто выдернув из крематорийной,
нежно запевшей печи.
Смерть, когда ей сдаемся, —
предательство нами любимых,
и предательство нами детей,
в ком от предков неведомых нить.
Позволительно думать о смерти.
как лишь об одной из слабинок,
той, которую сможем
когда-нибудь и отменить.
Ощущаю губами,
как жилка на горле пульсирует нежно под кожею,
и щекочет щекою
пушок золотой-золотой.
Нет в истории точки,
а лишь запятая, похожая
на девической шее твоей заблудившийся завиток.
«Я мир не делю на талантливых или бездарных…»
Я мир не делю
на талантливых или бездарных,
а на благодарных
и неблагодарных.
Лишь с чувством жизни,
как драгоценности,
душа остается и в драках
в целости.
