— О любви, — все с той же улыбкой вполголоса проговорил Воронов. — Нам с тобой этого не понять, дружок. Ты слишком молод, я слишком стар.

Когда окончился сеанс, шумный поток людей хлынул из подворотни на вечернюю улицу. Воронов вел Митю за руку и то и дело оборачивался, чтобы в толпе не потерять Катю. Наконец, поджидая ее, он остановился возле ярко освещенного плаката у дверей кино. «Леди Гамильтон». Он усмехнулся. «Неужели только вчера я бродил тут, по этим улицам и переулкам?»

Толпа поредела. Катя не спеша подошла к ним и молча остановилась. Лицо ее было взволнованно, темные глаза блестели.

— Ну что ж, пошли, — сказал Воронов, и они медленно прошли мимо рекламного плаката, пересекли оживленную улицу, свернули за угол и вышли на тихий, слабоосвещенный канал, который, плавно заворачиваясь влево, постепенно терялся в синеватой мгле.

Через две недели, на исходе дня, Воронов читал, уютно расположившись в углу широкого дивана. Серая кошка спала на его коленях. В комнате было тихо, только время от времени Митя, который, сидя за столом, что-то рисовал на большом листе бумаги, с плеском и звоном полоскал кисти в стакане.

Воронов отложил книгу и осторожно опустил кошку на пол. Когда он встал и направился к столу, Митя, услышав его шаги, быстро обернулся и тотчас обеими руками закрыл свой рисунок.

— Ты это что? — рассмеявшись, спросил Воронов.

Митя лег грудью на бумагу, искоса посмотрел на Воронова.

— Вам нельзя смотреть!

Он очень старался сделать серьезное и даже таинственное лицо, но это плохо ему удавалось.

— А почему нельзя?

— А это секрет.

— Но когда-нибудь я это увижу?

— Да, конечно! — от души воскликнул мальчик.

— Ну что ж, в таком случае я согласен потерпеть. Я ухожу, Сережа. Ты скажи Катюше, что я приду попозже.

— Ладно.

Воронов подошел к своей кровати и, сняв с гвоздя шинель, начал одеваться. Застегивая шинель, он с улыбкой смотрел на мальчика, который снова с увлечением принялся за работу. Действовал он весьма решительно: энергично растирал краски, с шумом полоскал кисти в стакане. Он так ушел в свою работу, что даже не обернулся, когда Воронов вышел из комнаты.

Он рисовал легко и свободно. Уже можно было догадаться, что это будет морской пейзаж.

Он не обернулся даже и тогда, когда дверь с шумом отворилась и Катя, оживленная, с пакетами в руках, стремительно вошла в комнату.

Быстрым взглядом она осмотрелась кругом, и лицо ее сразу потускнело.

— А Алексея Петровича нет?

— Он ушел. — И Митя провел по верху рисунка полосу чистого ультрамарина. — Он сказал, что придет попозже. Посмотри, Катя, как хорошо получилось. Это кильватерная колонна.

Катя медленно подошла и положила пакеты на стол.

— Да, — пробормотала она упавшим голосом, не глядя на рисунок. — Да, очень хорошо.

Вечер незаметно переходит в ночь. Резкий влажный ветер, дующий с залива, неровно, внезапными рывками раскачивает висящий на проволоке фонарь, и причудливые тени деревьев, качаясь, ложатся на мостовую.

Поздно. Редкие прохожие торопливо проходят мимо старинного дома, где на ступеньке у парадной стоит Катя, закутавшись с головой в свой клетчатый платок. Лицо ее печально, глаза уныло глядят из-под темного платка. Каждый раз, когда кто-нибудь появляется из-за угла, она оживляется и, вытягивая шею, всматривается в полутьму. Но нет, все чужие, ненужные, незнакомые люди. А вот эти двое, что вышли сейчас из-за угла, — это знакомые, но Катя тем более не хочет их видеть. И она отворачивается, делая вид что не замечает Женю и ее спутника, которые не спеша подходят к дому.

— Что, Катя, загулял твой майор? — спрашивает, смеясь, молодой человек.

Катя молчит, упорно глядя в сторону, и он, все еще смеясь, входит в парадную. Но Женя медлит, с насмешливой улыбкой наблюдая за Катей.

— А ты что думала! — говорит она весело. — Так он и будет твоего Сережку нянчить? Дура ты, дура! Нынче мужики в цене, не сомневайся, он себе поинтереснее занятие найдет, раньше утра теперь не жди.

Катя отвернулась. Глаза ее прищурены. Она упорно делает вид, что ничего не слышит.

Неторопливо подошла дворничиха, добродушная толстая женщина в белом переднике поверх старого ватника.

— Здравствуй, тетя Даша, — говорит Женя. — Что, дежуришь?

— Дежурю. Так теперь неудобно стало — одна на три дома, вот и броди тут целую ночь.

— А вот тебе Катя поможет, ей все равно сегодня до утра стоять. — И, звонко рассмеявшись, Женя вошла в парадную.

— Что, своего ждешь? — добродушно усмехнулась дворничиха. — Загулял?

Катя молча смотрит в сторону хмурым, злым взглядом.

Губы ее крепко сжаты, глаза блестят, как у кошки, из-под темного платка.

Дворничиха тоже ушла, и опять ни души на пустынной набережной.

Снег уже сошел, и шаги одинокого прохожего отчетливо слышны еще издалека. И, услыхав эти шаги, Катя внезапно встрепенулась. Лицо ее совершенно преобразилось — добрая, смущенная, счастливая улыбка мгновенно осветила его. Но вот она медленно гаснет, эта чудесная улыбка. Лицо девушки тускнеет, словно вянет на глазах.

Высокий военный, который вышел из-за угла и идет по направлению к ней широкими шагами, вовсе не тот, кого она ждет, только похож на него немножко. Он уже подходит к парадной, этот высокий человек в распахнутой шинели, в ушанке, сдвинутой набекрень. Он немного пьян и отлично настроен. Заметив Катю, он остановился.

— Кого ждешь, красотка? — говорит он весело. — Может, меня?

Катя отступила назад и с силой захлопнула дверь. Он расхохотался.

— Зря, зря, — проговорил он добродушно и, постояв немного, тихонько пошел дальше. Фонарь, раскачиваясь за его спиной, бросал ему под ноги пляшущую тень, которая казалась куда пьянее своего владельца.

Пусто. Но вот дверь парадной снова приотворилась. Теперь Катя уже не смотрит по сторонам. Она стоит, опустив голову, мрачно глядя себе под ноги. Потом, медленно повернувшись, исчезает в темноте парадной.

А в это время Воронов сидел задумавшись у накрытого белой скатертью стола напротив невысокого, толстого, бритоголового человека. Они уже поужинали. Тарелки и стаканы сдвинуты в сторону, и перед ними — раскрытая коробка папирос и пепельница, полная окурков.

Хозяин дома, одетый в клетчатую куртку, расстегнутый ворот которой позволяет видеть ослепительно белую рубашку, сидит, свободно откинувшись на спинку стула, и чуть прищуренными глазами, улыбаясь, смотрит на своего гостя.

Почувствовав этот ласковый взгляд, Воронов поднял голову и тоже улыбнулся.

В молодые годы они были друзьями. Потом жизнь разбросала их в разные стороны. Но каждый раз, встречаясь, они с удивлением замечали, что их взаимная привязанность не уменьшилась, но стала крепче, — может быть, потому, что те черты характера, которые каждый из них, возможно по контрасту, ценил в другом, с годами обозначились резче. Да еще, пожалуй, и потому, что теперь, кроме всего прочего, они любили друг в друге свою общую юность.

Об этом и думал сейчас Воронов, рассеянно разминая в пальцах давно потухшую папиросу.

— Ну вот, — проговорил он негромко, — вот и вспомнили старину. — Он вздохнул и потянулся. — Ну, мне пора. Здорово я засиделся.

— Нет, погоди, — возразил тот быстро. — Давай поговорим серьезно.

— А мы разве шутили до сих пор?

— Шутили не шутили, а ни до чего не договорились. Так, лирика. Какие же все-таки твои планы, Алеша? Так и будешь торчать на этом заводе, где они так по-хамски с тобой поступили?

— Почему по-хамски? Они мне комнату дали в общежитии.

— В которой ты не живешь. А кстати, где ты живешь?

Воронов нахмурился.

— У знакомых одних. — Он бросил в пепельницу измятую папиросу.

— А то, может, у меня поживешь, пока жена в командировке?

— Да нет, спасибо, не беспокойся. Ну, мне пора!