Все дрогнуло и качнулось. Свеча упала. И одновременно с чудовищным грохотом, донесшимся извне, здесь, внутри, в кромешной темноте, раздался задыхающийся, хриплый, многоголосый крик.

И почти тотчас, перекрывая этот страшный крик, разбившийся теперь на отдельные крики и невнятные возгласы, послышался ясный, громкий, повелительный мужской голос: «Тише! Спокойно! Без паники. Не двигайтесь с места. Сейчас зажжем свет».

Где-то высоко, над головами, внезапно вспыхнул крошечный желтый огонек. Всего лишь зажженная спичка, которая, казалось бы, ничего не освещала вокруг, кроме держащей ее руки. Но темнота — эта абсолютно черная, невыносимая для человека темнота — все же отступила хоть на шаг, а с нею вместе, хоть на мгновенье, отступил и ужас.

А эти большие человеческие руки там, наверху, — почему так высоко? — продолжали одну за другой зажигать спички; и человек снова и снова повторял, как заклинание, ясным и громким голосом: «Не двигайтесь с места. Спокойно. Без паники. Не двигайтесь с места».

Внезапно опомнившись, Катя схватила со стола упавшую свечу и стала быстро пробираться между людьми, которых словно стало сразу вдвое больше, — пробираться с такой энергией, будто зажечь сейчас свечу было самое важное, неотложное дело, которое сразу могло всем помочь.

А может, так оно и было.

Пробившись, наконец, к этому человеку, она, встав на цыпочки, потянулась — да какого же он роста? — крича изо всех сил звонким детским голосом: «Вот свечка!»

Оказалось, что он стоит на ящике, и когда он наклонился и зажег поданную ею свечу, Катя узнала в нем пожилого рабочего, которого на этих днях видела в булочной.

И вот свеча горит, и этот ровный, теплый, знакомый свет, который кажется сейчас почти ярким, — он словно обладает магической силой. Все притихли и уставились на него с каким-то облегчением.

Но не прошло и минуты, как с грохотом распахнулась дверь. Озаренный заревом пожара, юноша в ватнике, шатаясь, остановился на пороге.

— В дом восемь… фугаска… Все там к черту!

В общей суматохе, в неверном, резком, неестественном свете пожара Катя, с ребенком на руках, кидалась то к одному, то к другому с одним и тем же вопросом: «Вы не видели Анну Васильевну?»

Никто не отвечал ей, никто не обращал на нее внимания. Заметив среди мечущихся людей высокую фигуру уже знакомого ей пожилого рабочего, она протиснулась к нему, но в этот момент он крикнул, раскинув руки и преграждая дорогу напиравшей на него толпе:

— Посторонитесь! Дайте дорогу!

Что-то такое было в его голосе, что Катя сразу попятилась и крепче прижала к себе ребенка. И тут из-за широкой его спины она вдруг увидела рукав какого-то ватника, потом чью-то большую руку, держащую ручку носилок, и рядом с ней повернутую набок голову Анны Васильевны. Голова эта была не покрыта, темные волосы спадали вниз и медленно шевелились на ветру.

Так, качаясь и стукаясь о края носилок, как может качаться и стукаться только неживой предмет, голова эта косо ушла куда-то вниз, мимо пораженной ужасом Кати.

Почти совсем рассвело, когда Катя, едва передвигая ноги от усталости, подошла к милиционеру. Вдали был смутно виден еще дымящийся остов разрушенного дома и маленькие темные фигурки работающих там людей.

— Туда нельзя, — сказал милиционер устало.

— Я знаю, — ответила Катя. — Куда мне его деть?

— Кого? Мальчишку? А он чей?

— Он ничей! Анна Васильевна говорила, его в детский дом надо или в приемник какой-то. Ее убили… — добавила она тихо. — Вон там…

— Вот что! — сказал милиционер решительно. — Неси-ка ты его в райсовет, в двенадцатую комнату. Там и отдашь. Они разберутся!

Катя медленно добрела до угла и пошла по направлению к проспекту Майорова. На углу в морозном утреннем тумане вырисовывалось высокое здание — райсовет Октябрьского района.

Она миновала бульварчик, который показался ей невероятно длинным. Руки у нее затекли и ныли, — этот мальчик весил прямо тонны. Когда бульварчик кончился и опять пошли дома, Катя то и дело усаживала ребенка то на подоконник, то на тумбу.

Вот и райсовет. Окна первого этажа наглухо закрыты запорошенными снегом деревянными щитами. Катя, очень маленькая между этими наклонными щитами, придающими дому вид крепости или защищенного замка, с трудом открыла тяжелую дверь.

Она вошла в полутемный вестибюль, повернула налево и стала подыматься по лестнице.

Закутанные хмурые люди молча проходили мимо нее вверх и вниз. Она уже с трудом тащилась, время от времени останавливаясь и прислоняя ребенка к перилам. Так она добралась до третьего этажа и медленно пошла от двери к двери, подымая голову и рассматривая номера.

Что-то еще, кроме усталости, заставляло ее замедлять шаги.

Наконец она остановилась. На грязной белой двери висела табличка с цифрой «12». Катя мрачно уставилась на нее. Тут подошел какой-то человек.

— Тебе сюда? — спросил он у Кати, отворяя дверь и пропуская ее вперед.

— Нет, — сказала Катя испуганно и отошла от двери.

Крепко прижав к себе ребенка, она прошла в глубь коридора, в самый дальний его конец, и там усадила мальчика на подоконник. Постояв немножко, она вздохнула и тоже уселась, положив рядом с собой свой клетчатый платок и книгу.

Так она и сидела, понурившись, в глубокой задумчивости, на широком подоконнике большого грязного окна, выходившего во двор, глубокий и узкий. Но вот пыльный луч солнца пробрался сквозь грязное стекло и мягко озарил личико ребенка. И этот солнечный луч, хоть и очень слабый, внезапно вывел Митю из его привычной апатии. Он зашевелился, и Катя, тотчас повернув голову, внимательно посмотрела на него.

Только сейчас, впервые с тех пор, как Анна Васильевна так неожиданно сунула мальчика ей в руки, она получила, наконец, возможность спокойно рассмотреть его при ясном дневном свете. Так вот он, оказывается, какой! Широкий лобик полузакрыт спутанной, белокурой, косо подрезанной челкой. Светлые, несообразно большие глаза кажутся еще больше от окружающих их голубых теней. Худые щеки резко сужаются к маленькому острому подбородку. Бледные губы сомкнуты скорбно и немного криво.

В нормальное время он был бы, вероятно, красивым ребенком. И он был, конечно, здоровым, веселым и толстым восемь месяцев назад, иначе он и не дожил бы до нынешнего дня, а он еще жив, хотя очень слаб и уже не может ходить.

И тут, то ли под влиянием солнечного света, от которого он давно отвык, или потому, что он уже смутно почувствовал в этой девочке какую-то опору и защиту, но губы его дрогнули, и он внезапно широко улыбнулся неожиданной и милой улыбкой.

И, словно тень от этой улыбки, что-то нежное и мягкое прошло по Катиному лицу. Она коротко вздохнула и встала.

— Ну, чего там, пошли! — сказала она решительно.

Она перекинула платок через плечо, засунула книгу за пазуху и, закутав Митю в развернувшееся одеяло, тяжело подняла его на руки.

Когда три часа спустя Катя, еще порядком поскитавшись, остановилась у дверей домовой конторы и заглянула внутрь, в обширное, полутемное, грязное помещение, ей сперва показалось, что там никого нет. Но вглядевшись, она увидела в глубине, у окна, маленького пожилого человека в очках, который писал что-то, низко наклонившись над столом. Очевидно, это и был управхоз, к которому ее послали.

Катя подошла к нему, усадила мальчика прямо на стол и стала молча глядеть, как пишет управхоз. Освободиться от своей тяжелой ноши уже было для нее облегчением. Она тихо стояла, понурившись, машинально следя, как движется его перо.

Наконец он поднял голову.

— Тебе что? — спросил он вполголоса.

— Нас к вам послали, — так же негромко ответила Катя, — мы из разбомбленного дома.

— Почему это вдруг ко мне? В тридцатое хозяйство ведь посылали.

— А там сказали, к вам. Там у них уже полно.