До тех пор я не скрывала своей растерянности и была со всеми откровенна. Но после катакомб... — Голос Жаклин изменился, и Джин замерла: вот оно! Сейчас они все узнают! — Я начала действовать, — продолжала Жаклин, побледнев еще больше. — Доказательств у меня так и не было, но я боялась, как бы убийца не совершил чего-нибудь еще. Правда, за Джин я больше не беспокоилась, я понимала, что она уже сообщила все, от чего преступник пытался ее удержать. Он, должно быть, никак не ожидал, что Альберт еще сколько-то проживет и оставит хоть и неясное, но обличающее убийцу сообщение. Он-то сразу понял, что имел в виду умирающий, но был достаточно умен и сообразил, что если не дать Джин исправить ее малопонятный рассказ, то значение этой улики так и останется неразгаданным.

Жаклин отпила бургундского и поставила бокал на стол. Вино (а может быть, какой-то другой, менее заметный фактор) укрепило ее решимость. На скулах у нее загорелись яркие пятна, глаза гневно блестели.

— Семь, — громко сказала она. — Повсюду мы натыкались на это число, оно появлялось везде, словно нарочно, чтобы запутать картину. Помните, я как-то сказала, что вы все чересчур образованны. Неужели никому из вас не пришло в голову, в чем истинный смысл, даже когда вы прочли ту надпись на гробнице? Может быть, для ваших изощренных университетских умов это казалось слишком очевидным, чтобы поверить? Или убийце так здорово удалось всех запутать? Впрочем, путал не он один, все мы приложили руку к этой путанице. И я в том числе. А все это время простая и совершенно очевидная разгадка была у нас под носом.

Жаклин обвела глазами сидевших за столом, а они, не проронив ни слова, едва слыша, ответили ей тревожными взглядами. И вдруг Жаклин стукнула кулаком по столу так, что все подскочили, а бокал опрокинулся, и лужица красного вина растеклась по полированной поверхности.

— Как вы думаете, что умирающий хочет сообщить остающимся? — резко спросила Жаклин. — Забудьте о всевозможных хитросплетениях и надуманных теориях из классических детективных романов. Я сама их много прочла и знаю разные варианты. Изобретательность автора часто меня восхищала, даже в тех случаях, когда постановка вопроса вызывала сомнения. Вряд ли умирающий сохраняет прежнюю остроту ума, поэтому я засомневалась, способен ли он был на изощренные рассуждения, как же он может в последние мучительные минуты придумать искусно зашифрованное послание, на которое его подвигли авторы? Сможет ли он нарочно запутать свое сообщение, зная, что убийца где-то рядом? Ведь ясно, что убийца все равно уничтожит сделанную жертвой надпись. Так что же хотел умирающий сообщить остающимся?

Жаклин снова обвела глазами присутствующих. Ди Кавалло, явно знавший ответ, молчал. На его губах играла легкая улыбка, но она не смягчала выражение лица лейтенанта. Наконец — кто бы мог ожидать? — заговорил Майкл.

— Имя того, кто его убил, — произнес он.

— Да, — подтвердила Жаклин. — Это имя и старался написать Альберт.

— Семерка? — удивился Тед. — Не понимаю...

— Тебе все еще мешает это число. Ты загипнотизирован им, как и мы все. Забудь о нем. Оно тут ни при чем. Никакого числа Альберт не писал. Смотрите, — с трудом устало проговорила Жаклин. — Вот, что он написал...

Опустив палец в лужицу вина, она вывела им такие же неуклюжие штрихи, как если бы их начертала рука умирающего, — «VII».

Кто-то понял. Кто-то шумно втянул в себя воздух, так резко, что, наверно, горлу стало больно. Джин не поднимала глаз и не видела, кто это — ее взгляд был прикован к красным буквам.

— А вот что он пытался написать. — Жаклин снова обмакнула палец в алую лужу.

«VIRGINIA» — «ВИРДЖИНИЯ»

Сковил с силой отодвинулся от стола. Скользя по мраморному полу, стул взвизгнул, как живое существо.

— Докажите! — воскликнул он. — Тут может быть множество вариантов!

— Не так уж много, — отозвалась Жаклин. — Третья буква, которую Альберт не успел дописать, может быть какой угодно... Но, даже основываясь только на двух первых, можно строить обвинение, и мы его выстроили. Зная, кто убийца, можно было понять мотив. А среди вас только у одного имя начинается с этих трех, или, вернее, двух с половиной букв.

Джин поняла. Но не верила своим ушам.

— Вы все привыкли давать друг другу прозвища, — продолжала объяснять Жаклин. — Но у Альберта такой привычки не было. В первый день нашего знакомства он пожелал узнать мое полное имя и звание. Чувство юмора у него отсутствовало, он не в силах был уловить шутливое значение тех прозвищ, которые вы давали друг другу. Впрочем, все это не важно. Важно другое — еще до того, как я получила доступ к официальным сведениям о вас, я сумела вычислить, чье имя совпадает с каракулями Альберта.

В первый раз с тех пор, как Жаклин начала свой монолог, она подняла глаза и устремила взгляд на пару, сидящую напротив нее. Эти двое всегда были очень похожи друг на друга, а сейчас, когда они с одинаковым ужасом смотрели на Жаклин, их полное сходство даже пугало.

— Энн и Энди, — проговорила Жаклин. — Знаете, я библиотекарь старой закалки. Как только я услышала ваши имена и увидела ваши рыжие волосы, я сразу вспомнила веселую книжку о парочке тряпичных кукол. Эти близняшки, конечно, были очаровательны, но я удивилась: неужели родители решили назвать своих детей в их честь, да еще при том, что между братом и сестрой год разницы? Заметила я и другое — одного из вас часто называют Джинджер. Это вполне логично, когда у вас рыжие волосы, ведь это слово обозначает рыжеватый оттенок, а еще более логично, если ваше настоящее имя — Вирджиния, а сокращенно — Джинни. Понятно? А другого из вас иногда называют Джуниор. Это и ласковое обращение «малыш», и всеми принятое добавление «младший» к фамилии отца, если у них одинаковые имена. Сэмюэль Сковил-Джуниор и Вирджиния Сковил — вот ваши настоящие имена, не так ли? Альберт знал вас обоих с детства, и для него вы оставались Вирджинией и Сэмюэлем, вашими семейными прозвищами в школе вас не называли.

— Ну нет, — вдруг подал голос Энди. — Я не позволю вам отыгрываться на нас. Да, вы правы, нас зовут именно так, как вы говорите, но разве мы держали наши имена в секрете? Они значатся в наших паспортах, во всех документах... А прозвищами своими мы пользуемся всю жизнь. Вы просто сфабриковали какую-то сумасшедшую теорию, основанную на случайных совпадениях. Попробуйте выступить с этим в суде! Алиби у Энн гораздо прочнее, чем вы думаете.

— Не спорю, — ответила Жаклин.

Сковил выпрямился на стуле. Энди, прервав свою речь, тупо уставился на Жаклин. Она устало продолжала:

— Конечно, для суда все это недоказуемо. Все, кроме мотива убийства.

— Какого мотива? Какие у кого-то могли быть причины...

— Вернемся к святым, — предложила Жаклин. — Они нас буквально преследовали на каждом шагу, помните? Так вот, меня с самого начала, еще до «происшествий» с Джин, настораживало одно обстоятельство в этой версии о самоубийстве. Когда после смерти Альберта полиция осматривала его комнату, они нашли лишь одну тетрадку, испещренную жалкими каракулями — по-видимому, это и был результат всей его работы за год или больше. Записи и тетради были бессвязны и хаотичны — плод больного ума.

Мы все считали Альберта странным. Но душевная болезнь — не ветрянка, у нее четких и определенных симптомов нет. Я не раз задавалась вопросом, и Джин, кстати, тоже, могли ли странности Альберта перерасти в стремление к самоубийству? Вспомните, он никогда не сомневался в ценности своей работы. Фанатики такого типа не кончают с собой. Их нельзя убедить, что работа, которой они посвятили жизнь, ничего не стоит, потому что их убежденность не поддается разумным объяснениям. До самого конца Альберт был абсолютно уверен в себе, презирал критиков и трудился как одержимый.

Все эти качества свойственны сумасбродам, увлеченным областями науки, которые граничат с фантастикой. Но они присущи также и тем ученым, кого их современники не понимают и считают фанатиками. Ученые-классики глумились над мечтами Шлимана о Трое. Галилей и Земмельвейс[40] всю жизнь не находили признания. Стоит ли продолжать? Таких примеров полно.