Книги передавали друг другу. Их читали жадно, будто пили ключевую живительную воду. Они открывали мир ясных мыслей, высоких идей и поразительных людей. Книги укрепляли волю, обогащали ум. С ними было всё легко. То6 что Варя чувствовала всей душой, к чему стремилась всем сердцем, вдруг обретало чёткие формы, её убеждения формировались в сознание.
«Вот почему так изменилась Маня, — вспоминала Варя свои догадки. Тот, кто прикоснется к этим высоким идеям, кто отопьет из этого чистого источника — становиться отважен душой и непобедим».
Как-то вечером Варя сидела на своей койке, поджав под себя ноги. Было холодно. От голода слегка кружилась голова. Не хотелось двигаться. Напротив на своей койке лежала Маня. Закинув руки за голову, она о чём-то думала. Глаза светились спокойным ясным светом. И вдруг Маня запела. Тихо, как-то робко, нерешительно, будто вспоминая о чём-то далёком и дорогом.
Степь да степь кругом, путь далёк лежит…
Она не изменила позы. Глаза её по-прежнему нежно светились, но голос окреп, набрал силу и вдруг полился так мощно, широко, что у Вари захватило дыхание. Она смотрела, не мигая, на побледневшее, взволнованное лицо подруги.
Ты, товарищ мой, Не попомни зла…
Надзирательница открыла окошко, послушала, но не закричала, а, оставив окошко открытым, остановилась подле. Варе казалось, что тюрьма вся притихла, слушая и замирая сердцем от русской привольной песни.
Маня замолчала, прикрыла глаза ресницами, тихо улыбнулась. Было видно, что и её захватила песня, пленила своей красотой и грустью.
И вдруг в тишине тюрьмы, где-то далеко и тихо, как отзвук на песню, родилась мелодия. Сначала неясная, слабая. Но вот кто-то поддержал её, и она окрепла и зазвучала увереннее бодрее.
Маня быстро взглянула на Варю, напряжённо прислушиваясь. И вся тюрьма, тоже затаив дыхание, настороженно слушала. А песня уже набрала силу, и вот из камеры в камеру властно зазвучали слова:
Никто не даст нам избавленья Ни бог, ни царь и не герой.
Варя вскочила, кинулась к Мане, и так, обнявшись, поддерживая друг друга, они запели:
Добьёмся мы освобожденья Своею собственной рукой…
И хоть надзиратели бегали по коридорам, хлопали дверьми, кричали, песня жила. И когда она смолкла, Варя вновь ощутила в себе восторженное и радостное состояние, которое она уже испытала в то раннее морозное утро, когда с Маней шла на митинг. «Будто повидала всех, поговорила о самом сокровенном», — подумала она.
От плохой пищи и холода в тюрьме усилились болезни. Варю, как врача, начальник тюрьмы перевёл в больницу. Ей удалось выделить «палату» политических, добиться дополнительного пайка к их скудной, полуголодной норме. Но главное — удобнее стала связь с волей, с товарищами, свободнее встречаться и сообщать новости друг другу.
Так узнали они о роспуске царём Государственной думы и об её отказе подчиниться приказу царя, о новой волне стачек, о волнениях в вызванных с фронта частях.
В госпитале встретилась она и с Блохиным…
Даже в тюрьме за её тяжёлыми стенами росло ощущение назревающих бурных событий.
Однажды Варя получила письмо и передачу от мужа, письма для Ольги Борейко и Мани. О них беспокоились, их любили…
«Родная моя, ненаглядная! — читала Варя маленькую записочку. — Не горюй, не терзайся. Скоро всё будете на свободе…».
— Милый мой, может быть, ты бы не поверил бы, но сейчас я счастлива… — всхлипывая, шептала Варя.
Потом получили записку от Зои Сидориной и Анели. Они сообщали, что Славка здоров и что Павел Сидорин вышел из госпиталя и оставлен в Преображенском полку.
А в письмах, полученных через доверенных лиц, сообщались потрясающие всех новости: трон шатается, власти царя приходит конец, войска отказываются исполнять приказы офицеров, и стачки, стачки, стачки…
В это утро Варя проснулась рано в своей камере от холода. Тонкое, ветхое одеяло не грело. Бил озноб, прогоняя сон. Хотелось пить. Хотелось крепкого душистого чая с вареньем… Варя так реально представила себе свою любимую белую с узенькой каемкой чашку, полную золотистого чая, что почувствовала аромат, будто действительно держала чашку у себя в руках. Она в ознобе передернула плечами. Натянув одеяло на голову, лежала долго, прислушиваясь. Было странно слушать тишину. Давно уже пора надзирателям делать обход, проверку. Но почему-то всё тихо.
Варя поднялась. Проснулась и Маня. Рассвело. Дверь открыла надзирательница. Сунув похлёбку, сказала:
— Дела…
И сердито зазвенела ключами.
Каким-то непонятным чутьём по этой сторожкой, напряжённой тишине Варя вдруг поверила: сегодня! Да, сегодня это случиться! Свобода!
До слуха долетел какой-то отдалённый шум, будто звук могучего прибоя. Варя насторожилась, взглянула на Маню и увидела её прищуренные глаза.
— Что это? — шёпотом спросила она.
— Влезай! — скомандовала Варя, вставая около окна и показывая себе на плечи.
Маня вскарабкалась, схватилась руками за решётку и замерла.
— Ну? — спросила Варя.
Маня спрыгнула на пол. Глаза её были полны слёз. Не говоря ни слова, она Вариным жестом показала себе на плечи. И когда Варя, охватив чугунные прутья руками, прильнула к окну, она увидела широкое разлившееся море людей во дворе тюрьмы. Из окон камер всюду выглядывали люди, мелькали платки… Варя скользнула по стене на пол и в изнеможении присела, не чувствуя холода каземата.
Вот топот ног… Ближе, ещё ближе… Голоса людей, крики.
— Товарищи! Свобода! Выходите…
А потом всё было как во сне. И бледное, залитое слезами радости лицо Ольги Борейко, и заросшее бородой похудевшее лицо Блохина. И главное рукопожатья. Крепкие рукопожатья друзей. Их много. Варя никогда не думала, что у неё так много друзей.
Вот они идут обнявшись, вчетвером. В середине Блохин. Их подхватывают на руки и несут к воротам. Им улыбаются все, машут руками.
Тут у ворот свои — Сергей, счастливый, взволнованный, с красным бантом, Анеля, Зоя Сидорина и Славка.
— Мамочка!
Ольга, охнув, целует его лицо, тонкую шейку, ручки…
— Товарищи! Домой, к нам, на штаб-квартиру, — кричит Варя и не слышит своего голоса в общем шуме голосов, криков, смеха…
Через три дня в Петроград приехали Борейко и освобождённый из тюрьмы Вася Зуев. С ними приехал из Могилева, из Ставки верховного Али Ага Шихлинский. На плечах его красовались погоны полного генерала, генерала от артиллерии. Али Ага сообщил, что его назначили командующим 19-й армией. Решили сразу отметить все радостные события.
— Али Ага! Вечером у Звонарёвых! Как хотите, обязательно, — сказал Борейко. — Соберутся все свои, одна семья… Звонарёвых. И Вы теперь в нашей семье.
Вечером в квартире Звонарёвых было тесно от собравшихся в ней людей. Али Ага молодцевато представился маленькой и хрупкой Ольге Борейко, приехавшей из деревни Шуре Блохиной, похудевшей и загоревшей до черноты, с весёлыми молодыми глазами.
Когда перед ним остановилась розовая от смущения Маня, генерал только руками развёл от восхищения.
— Сергей Владимирович, Вы в своей квартире собрали всех самых красивых женщин России. Так нельзя. Моё широкое сердце и то едва ли вместит всех. Придётся срочно вызывать Тамару-ханум, иначе я погиб.
Все, шутя, смеясь, сели за стол, на котором возвышались привезённые Шурой гостинцы и шампанское с закусками, которые раздобыл Шихлинский в закрытом кооперативе Георгиевских кавалеров. Пир вышел на славу.
Маня уже третьи сутки жила в каком-то волшебном, сказочном сне, где все заветные желания вдруг сбываются.
С того самого момента, когда она вместе со всеми вышла из тюрьмы и увидела над головой ясное зимнее нежно-голубое небо, улицы, запруженные толпами людей, праздничные флаги, красные банты, она улыбнулась. И так с улыбкой прожила все эти дни до встречи с Васей.
И сейчас, сидя за столом и ощущая его тёплое плечо, она чувствовала себя в дружной семье родных людей.
— Царя-то скинули, а войну кончать и не думаем. Это голос Борейко. Он выпил немного, раскраснелся. Маня перевела взгляд на Ольгу. Встретилась с её глазами и увидела в них отражение своего счастья.
