В это время немцы начали перебегать через шоссе. Зелёные фигурки, словно саранча, покрыли дорогу. И тут грянули русские батареи, затрещали пулемёты, раздались ружейные залпы. Особенно свирепствовали лёгкие батареи. Выкатив орудия для стрельбы прямой наводкой, русские сметали целые подразделения немцев. Шоссе покрылось трупами, раненными, образовались горы человеческих тел. Легко раненные поспешно отползали за спасительную насыпь.

Тогда немецкое командование бросило в бой свежие резервы. Новые волны зелёных шинелей показались сначала в поле за шоссе, а затем снова хлынули на дорогу. Примолкнувшие было русские пушки и пулемёты опять открыли бешеный сокрушительный огонь.

Когда порыв ветра отбросил в сторону пыль и дым, стало ясно видно, как в страхе, бросая раненных, оружие, пулемёты, немцы стремительно побежали назад.

— Так их! Бей! — в азарте орал Зуев.

В это время откуда-то сбоку выскочила конница и, блистая обнажёнными шашками, легко и стремительно бросилась на поддавшегося панике врага. Немцы падали на колени и поднимали руки вверх, моля о пощаде.

Разгром немцев у Гумбинена был полный и русская пехота бросилась преследовать врага. На шоссе остались раненные и появившиеся с тыла санитары. Обстрел на время прекратился. Артиллеристы-разведчики вместе с прочими солдатами занялись сбором трофеев. Брали они только оружие, бинокли, компасы, офицерские сумки, часы. Зуев обшарил трупы нескольких офицеров и забрал все документы, которые при них оказались. Подобрали несколько остроконечных чёрных лаковых касок, на которых сверху были надеты серые, защитного цвета, чехлы.

Пока другие занимались сбором трофеев, Блохин внимательно разглядывал ладони, шрамы и мозоли на руках немецких солдат.

— Что ты там искал? — удивлённо спросил его Лежнёв, видя, что Блохин вернулся с пустыми руками.

— Правду! — мрачно буркнул Блохин.

— И нашёл её? — насмешливо справился Зуев.

— Нашёл, — с вызовом ответил Блохин.

— Что же это за правда такая? Расскажи нам о ней, — попросили его.

— Правда эта в том, что не нужна эта война ни рабочим, ни бедным крестьянам! Только барчукам да белоручкам она на пользу, — неожиданно проговорил Блохин.

— Откуда ты это увидел? — усмехнулся Зуев.

— Откуда увидел? На руках. Поди посмотри — почитай, у всех убитых руки мозолистые, трудовые, в шрамах от работы у станков да в поле, кожа у них шершавая. Значит, всё это трудовой народ, оторванный от работы и погнанный насильно на войну. Белоручек я видел всего двух-трёх, из господ офицеров. Тем на войне лафа. Им чины и кресты, а солдату ничего, кроме вшей да берёзовых крестов, не полагается, да и то один крест на братскую могилу. Вот и посчитай, кому война — мать, а кому — мачеха! — говорил Блохин.

Неподалёку от места побоища Лежнёв нашёл опрокинутую немецкую телефонную двуколку. Она была загружена полевыми телефонными аппаратами и мотками телефонного провода. Вблизи бродили лошади, потерявшие своих седоков. Разведчики мигом сообразили, что это имущество очень понадобится на батарее.

— Вот и довезём всё собранное! — обрадовались солдаты.

— Пора домой, а то, чего доброго, батарея куда-либо уйдёт. Тогда ищи ветра в поле! — напомнил Блохин.

Разведчики сели на лошадей и зарысили в тыл.

Километрах в шести они наткнулись на лихо мчавшуюся им навстречу кавалькаду всадников во главе с генералом Адариди. Генерал снова приобрёл свой надменный вид. Он отчаянно ругал за что-то своих спутников: видимо, чувствовал себя победителем.

Разведчики поспешили свернуть в сторону и скрыться за деревьями, чтобы не попадаться на глаза свирепому начальству.

Как Блохин и предполагал, батареи уже на месте не оказалось. От коменданта станции разведчики узнали, что она неожиданно снова погрузилась в эшелон и её отправили в направлении Ковно. Разведчики догнали батарею только в пятнадцати километрах от Вержболова.

Встретили их в батарее, как настоящих героев, побывавших в тяжёлом бою. Зуев обстоятельно доложил Борейко обо всём случившимся.

Как оказалось, вскоре после отъезда разведчиков батарея получила приказание снова грузиться в вагоны для переброски на фронт 2-й армии генерала Самсонова, развернувшейся на берегу реки Нарев.

На столе, покрытом белоснежной скатертью, лежали серебряные приборы, на фарфоровой тарелочке — свежие яйца, в хрустальном стакане — молоко. Генерал Ранненкампф любил комфорт и любил точность, особенно, когда дело касалось его, генеральских, завтраков или обедов. Он был глубоко убеждён, что суетливость — удел посредственных людей, а неторопливость и выдержка присущи только великим и значительным людям. А он, Ранненкампф, причислял себя к гениальным полководцам. Он в этом был уверен ещё со времён Маньчжурии. Он также был уверен в том, что Россия многим обязана его уму, опыту, наконец его самоотверженности: ещё бы, в день сегодняшнего сражения под Гумбиненом он задержался на целых десять минут с завтраком.

Но теперь, когда всё позади, он может насладиться. Голубые навыкате глаза генерала ласково осмотрели стол. Всё было на месте. Денщик, как всегда, был аккуратен, это немало удивляло генерала — ведь денщик был простой русский мужик. У него не было и капли немецкой крови. Откуда у него такая чистоплотность? Вот он, генерал, может гордиться своей кровью. О, в его жилах течёт голубая кровь немецких баронов. Он рождён для славы, для почестей. И он это докажет, если уже не доказал.

Адъютант доложил ему, что под Гумбиненом захвачены богатые трофеи. Что ж! Это хорошо. Он решил отправить в своё имение кое-что из захваченных ценностей. Например, картины, ковры. О, генерал любит искусство, серебро, драгоценную посуду, хорошую мебель. Так приятно иметь у себя редкостные вещи. Это никогда не лишне…

Услаждая себя такими мыслями, генерал с аппетитом принялся за свой завтрак. Он любил кушать один.

«Это помогает сосредоточиться перед великим решением, — размышлял Ранненкампф. — Все великие люди любили сосредоточиваться. Вот и сейчас, как приятно подумать и — что ж тут плохого — помечтать. Да, да, он, Ранненкампф создан для блестящей карьеры. На это намекнул ему недавно маркиз де ля Гиш, французский военный агент в России. Он сказал ему, тонко улыбаясь, что французы умеют ценить победителей. Откровенно намекнул на великие французские почести, которые ждут Ранненкампфа в скором времени. Что ж, это только хорошо их характеризует. Я получу только своё, то, что я заслужил, а это не так мало, так что французам придётся раскошелиться!».

В дверь постучали и на пороге показался адъютант.

Вытянувшись в струнку, он испуганными глазами смотрел на генерала:

— Осмелюсь доложить, Ваше превосходительство, пакет от командующего фронтом генерала Жилинского.

Не поворачивая головы, Ранненкампф искоса холодно взглянул на адъютанта.

— Мне кажется, я предупреждал Вас, господин капитан, что во время завтрака я не люблю, когда мне мешают.

— Я думал…

— Думать буду я, — перебил адъютанта Ранненкампф, — а Вы исполнять…

Адъютант, лихо щёлкнув каблуками, повернулся, вышел из комнаты, тихо прикрыв дверь.

Завтрак был испорчен. Доев без удовольствия остатки цыплёнка и не притронувшись к молоку, генерал вскрыл принесённый ему пакет и углубился в чтение.

«Поначалу неплохо, — улыбнулся своим мыслям Ранненкампф. — Напрасно я не прочитал за завтраком. Командующий благодарит за блестящую операцию, сообщает о благосклонности и похвале самого государя… Я этого и ждал…».

Но дальше шло что-то непонятное. Генерал пересел ближе к окну и, нервно перебирая пуговицы, стал читать:

«…Значительная победа 2-й армии генерала Самсонова… блестящий бой 15-го армейского корпуса в районе Орлау… Уничтожена 37-я пехотная дивизия германцев… Четыре тысячи убитых и раненных, свыше тысячи пленных…».

А дальше ещё хуже:

«…Находя просьбу генерала Самсонова справедливой, командующий разрешает генералу Самсонову вести наступление на Алленштайн, Остероде, уклонившись тем самым на 60— 70 километров к западу от направления главного удара его армии. Это отклонение на запад обеспечит глубокий охват 8-й германской армии и преградит ей выход к Висле.