— Разве? Ну да ладно, дело прошлое; считайте, что все это было, при короле Фарамоне[29] — вот и еще одно французское выражение, ежели вам охота собрать побольше улик, — сказал я. — Но теперь мы, по счастью, добрые друзья и желаем одного и того же.
— Прошу прощения, но вы слишком торопитесь, мистер… — сказал Даджен. — Ведь я до сих пор даже не знаю вашего имени.
— Ну еще бы! — сказал я. — Слыхом не слыхали!
— Объясните же хоть одним словом, — начал он…
— Нет, Даджен! — прервал я. — Будьте разумны. Я знаю, чего вы хотите, и имя этому — ужин. Rien ne creuse comme l'emotion.[30] Я тоже голоден, хоть и куда более привычен к воинственным вспышкам, нежели вы, скромный стрелок по завирушкам. Давайте-ка я получше на вас погляжу; вот какое вам требуется меню: три ломтика хорошего холодного ростбифа, гренки с сыром, кружка крепкого пива, и стаканчик-другой выдержанного портвейна старого бутылочного разлива — напиток, без которого немыслим настоящий англичанин.
Мне кажется, когда я перечислял все это, в глазах Даджена появился блеск и он разок-другой сглотнул слюну.
— Час еще не поздний, держу пари — самое начало двенадцатого, — продолжал я. — Где тут можно найти хорошую гостиницу? Только заметьте, я сказал «хорошую», ибо портвейн, под стать такому случаю, должен быть самого лучшего разлива, а не бурда какая-нибудь, от которой потом трещит голова.
— Надо отдать вам должное, сэр, — сказал он, слегка улыбаясь, — у вас весьма своеобразная манера добиваться своего…
— Почему вы все время отклоняетесь от главного? — воскликнул я. — Удивительно непостоянный ум! Разве с таким складом ума можно преуспеть в вашей профессии? Итак, гостиница?
— Ну и шутник же вы, сэр! Вижу, вы непременно сделаете по-своему. Если идти этою дорогой, до Бедфорда не будет и трех миль.
— Решено! — воскликнул я. — Идем в Бедфорд!
Я подхватил Даджена под руку, завладел его саквояжем и повлек его по дороге, причем он и не думал противиться. Вскорости, немного спустившись с холма, мы вышли на открытое место. Дорога была ровная, еще не схваченная морозом, лунный свет прозрачной, сияющей дымкой окутывал луга и обнаженные деревья. Я раз и навсегда мысленно покончил с крытой повозкой и ее пытками; до цели моей — именья дядюшки — было рукой подать; мистера Даджена я больше не боялся, иными словами, у меня вдоволь было поводов для веселья. К тому же в тот час мне казалось, что мы две крошечные, единственные во всем свете живые куклы, под огромным морозным куполом полуночи; комнаты прибраны, луна начищена до блеска, самые маленькие звезды и те зажжены, пол подметен и натерт, не хватает лишь оркестра, чтобы начать танцы. Радость переполняла мое сердце, и я взял музыку на себя.
Весело плясала квакера жена,
Весело плясал сам квакер, -
запел я бойко весьма подходящую к случаю песенку, обхватил Даджена за талию и, приплясывая, пустился с ним вниз по дороге. Он стал было упираться, но задорная мелодия, сама ночь, мой пример увлекли и его. Должно быть, глиняный истукан — и тот не устоял бы, и Даджен доказал, что он тоже человек. Мы выделывали все более замысловатые антраша, тени от луны повторяли наши шутовские прыжки и жесты, и вдруг мне пришло на ум — и мысль эта была для меня точно бальзам, — как нелепа наружность человека, с которым я сейчас танцую, какая у него длинная желчная физиономия и плешь и сколько пренеприятнейших минут только что заставил меня пережить этот негодник.
Вскоре мы завидели огни Бедфорда. Мой высоконравственный спутник остановился и высвободился из моих объятий.
— Это, пожалуй, несколько infra dig,[31] сэр, вы не находите? Любой встречный подумает, что мы изрядно выпили.
— А вы и правда выпьете, Даджен, — пообещал я. — Вы не только выпьете, старый вы лицемер, вы будете пьяны, милостивый государь, мертвецки пьяны, и коридорный уложит вас в постель! Как придем, сразу же его об этом и предупредим. Никогда не забывайте о предосторожностях! Никогда не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня!
Но все его легкомыслие как рукой сняло. Мы прошагали остаток пути и вошли в гостиницу весьма чинно и степенно; тут было еще светло и царила суматоха из-за множества запоздавших путников; мы отдавали распоряжения быстро и с надлежащей суровостью, каковой невозможно было не подчиниться, и скоро уже сидели за боковым столиком у самого камина и уплетали при свечах такой ужин, о котором я мечтал долгие дни. Долгие дни я, как вы помните, прятался в крытой повозке, жертва холода и голода и всяких иных неудобств, которые смутили бы любого храбреца; белые скатерти и салфетки, сверкающий хрусталь, огненные блики на бокалах, красные портьеры, турецкий ковер, портреты на стенах, безмятежные лица двух или трех засидевшихся гостей, которые все еще молча, неспешно наслаждались процессом пищеварения, и (последнее, но отнюдь не самое маловажное) стакан превосходного легкого сухого портвейна привели меня в то состояние, какое иначе как блаженством не назовешь. Мысль о полковнике, о том, как радовался бы он уютной комнате и буйному пламени камина, и о его холодной могиле в лесу близ Маркет-Босуорта явилась и даже задержалась было amari aliquid,[32] как вкус, остающийся во рту после еды, но — со стыдом признаюсь — лишь в малой мере нарушила овладевшее мною ощущение довольства. В конце концов своя рубашка ближе к телу, так уж повелось в этом мире. Я, добровольный искатель приключений, только что довел до благополучного конца весьма трудное и волнующее приключение или, по крайности, завидел ему конец; и я глядел через стол на мистера Даджена, чьи щеки разгорелись от портвейна, а жесткие черты смягчила почти доверчивая, чуть даже глуповатая улыбка, в которой была не только ублаготворенность, но даже намек на доброту. Мошенник оказался отважен — качество, которое я оценил бы в самом дьяволе, — и даже если поначалу он был несговорчив, то теперь полностью искупил свою вину.
— Что ж, Даджен, пора объясниться, — начал я. — Я знаю вашего патрона, он знает меня, и он знает о моем странствии и одобряет его. Могу вам даже сказать, что направляюсь я в Эмершем.
— Ого! — промолвил Даджен, — я начинаю понимать.
— Сердечно рад, — сказал я, передавая ему бутылку, — ибо ничего более сказать я вам не могу. В остальном вы должны положиться на мое слово. Хотите верьте, хотите нет. Если не верите, наймем карету, и завтра вы привезете меня на Хай Холборн и представите пред светлые очи мистера Роумена; тем самым вы успокоите свою совесть… и смешаете все карты своего патрона. Если я верно о вас сужу (а я почитаю вас за неглупого малого), это вовсе не в ваших интересах. Сами знаете, как поступают с подчиненным, который сует нос не в свое дело; если мне не изменяет память, на лицо старика Роумена, когда он гневается, не так-то приятно смотреть; и я осмелюсь предсказать, что этот опрометчивый поступок всенепременно отразится на вашем еженедельном жалованье, — в том случае, если вам платят раз в неделю. Коротко говоря, либо предоставьте меня самому себе, и на том все кончится, либо везите в Лондон, и это будет только начало, причем, на мой взгляд, начало многих неприятностей. А теперь выбирайте.
— Тут и выбирать нечего, — сказал он, — отправляйтесь завтра в Эмершем или, если вам угодно, к самому дьяволу, я умываю руки. Нет уж, не стану я встревать между Роуменом и его клиентом! Отменно деловой человек, сэр, но безжалостный, что твой жернов. Я бы не удивился, если бы он выкинул меня за дверь! Но жаль, очень жаль, — прибавил он, вздохнул, покачал головой и с грустью отодвинул от себя стакан.
— Кстати, — сказал я, — меня разбирает любопытство, а вы можете его удовлетворить. Отчего вы привязались к бедняге Дюбуа? Отчего перенесли свое внимание на меня? И вообще с какой стати вы так всем докучали?
