Теперь мне предстояло набраться терпения и сносить злобу разбушевавшихся стихий еще по меньшей мере три мучительных часа. Я припомнил самую неприятную из своих обязанностей в бытность солдатом: мне случалось стоять на часах в такую же мерзкую погоду, притом зачастую без ужина и без всякой надежды на завтрак; куда вероятней было, что на мою долю достанется мушкетная пуля, но и те часы казались мне менее томительными, чем нынешнее бдение. Так уж странно устроен человек: любовь к женщине в нем куда сильнее, чем любовь к жизни.

Наконец я был вознагражден за свое терпеливое ожидание. Свет в гостиной погас и минуту спустя засветился в комнате над нею. Я был основательно подготовлен к предстоявшей операции и знал, что логово дракона помещается там, где сейчас вспыхнул свет. Знал я также, где находится спальня моей красавицы и как удачно она расположена — в первом этаже за углом дома, и так далеко от спальни грозной тетушки, что та ничего не услышит. Оставалось лишь получше воспользоваться этими сведениями. Я был в дальнем конце сада, я пришел сюда, чтобы, с позволения сказать, согреться, ибо тут можно было расхаживать взад и вперед, не опасаясь быть услышанным, и тем самым избежать бесславной смерти. Ветер наконец утих совсем, дождь, хоть и не перестал, тоже шумел не так сильно, с дерев падали тяжелые капли. Когда я снова подходил к дому, среди этого затишья вдруг заскрипела оконная рама и в каких-нибудь двух шагах от меня тьму прорезал сноп света. Он падал из окна Флоры, она его распахнула в ночь и теперь сидела перед ним в лучистом ореоле двух свечей, что освещали ее сзади; распущенные по плечам волосы обрамляли и затеняли задумчивое лицо; в одной руке она держала гребень, а другая небрежно покоилась на железной решетке.

Ветер стих; под покровом темноты и однозвучного шума вновь усилившегося дождя я тихонько подходил все ближе, стараясь ступать не по усыпанной гравием дорожке, а по жухлой траве, и наконец очутился у самого окна; протяни я руку, я мог бы коснуться Флоры. Но я не в силах был нарушить ее задумчивость дерзостной речью, это показалось мне чуть ли не святотатством! И я только стоял и смотрел и не мог наглядеться: при мерцающих свечах ее волосы были, точно нимб, пряди их переплетались, свивались и (это казалось мне всего восхитительней) волной сбегали на плечи, поминутно меняя цвет. Вначале я смешался: красота Флоры словно окутывала ее ореолом утонченности; я робел перед нею, как перед неземным видением или — что, боюсь, было для меня почти то же самое — перед современной светской девицей. Однако же я не сводил с нее глаз и мало-помалу приободрился и вновь обрел надежду; я позабыл свою робость, позабыл о том, что на плечах у меня отвратительная, тяжелая, насквозь промокшая одежда, — кровь снова заиграла в моих жилах.

А Флора все еще меня не замечала, все глядела прямо перед собою на полосу света от окна, на прямые тени оконной решетки, на поблескивавший под луной гравий дорожки, в непроницаемую тьму сада и вздымавшихся за ним холмов… Но вот она глубоко вздохнула, и вздох этот отозвался у меня в душе, как мольба.

— Отчего вздыхает мисс Гилкрист? — шепнул я. — Уж не вспоминает ли она далеких друзей?

Флора быстро повернула голову в мою сторону; больше ни единой малостью не выдала она своего изумления. Я ступил в полосу света и низко поклонился.

— Вы! — сказала она. — Здесь?

— Да, я здесь, — отвечал я. — Я пришел из далекого далека, отшагал, наверно, добрых сто пятьдесят лье, чтобы увидеть вас. Я ждал в вашем саду весь долгий вечер. Не протянет ли мисс Гилкрист руку другу в беде?

Она просунула руку сквозь прутья решетки, я упал на колени прямо на мокрую землю и дважды поцеловал эту руку. После второго поцелуя рука внезапно ускользнула от меня. Кажется, то был первый знак испуга. Я поднялся с колен, и оба мы некоторое время молчали. Мною вновь с удесятеренной силой овладела робость. Я пытливо вглядывался в лицо Флоры: не сердится ли она, — но глаза ее смущенно опустились пред моим взглядом, и я понял, что все хорошо.

— Надо быть безумцем, чтобы явиться сюда! — вдруг вырвалось у Флоры. — Уж куда-куда, а в «Лебяжье гнездо» вам нельзя было являться. А я-то как раз сидела и думала, что вы у себя во Франции, где вам ничто не грозит!

— Вы думали обо мне! — вскричал я.

— Мистер Сент-Ив, вы сами не понимаете, в какой вы здесь опасности, — сказала Флора. — Я все знаю, но не могу решиться вам рассказать. Об одном умоляю вас — уходите!

— Думаю, что и я все знаю. Но я не из тех, кто дорожит жизнью, если это лишь бесцельное, жалкое существование. Я прошел школу войны; конечно, это не слишком благородное учебное заведение, но там, по крайности, человек научается легко принимать смерть и не задумываясь расстанется с жизнью во имя чести или ради дамы сердца. Вы пытаетесь меня напугать — напрасно. Я приехал в Шотландию, отлично понимая, что рискую, ибо хотел видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Повторяю, я знал, на что иду, и ежели не устрашился с первого шага, неужто отступлю сейчас?

— Вы не все знаете! — вскричала Флора с возрастающим волнением. — Эта страна, даже этот сад таят для вас смертельную опасность. Одна я верю в вашу невиновность, все остальные убеждены, что вы преступник. Если они нас услышат, если услышат хоть шепот, страшно подумать, что случится. Уходите, скорее, сейчас же, заклинаю вас!

— Дорогая мисс Флора, не отказывайте мне в том, ради чего я проделал этот далекий-далекий путь, и вспомните: в целой Англии, кроме вас, нет ни единой души, кому я смел бы довериться. Против меня весь мир, вы — мой единственный друг и союзник. Мне надобно с вами говорить, и вы должны меня выслушать. Все, что обо мне рассказывают, и правда и в то же время ложь. Да, я убил человека по имени Гогла — ведь вы это подразумевали?

Флора смертельно побледнела и лишь кивком подтвердила мою догадку.

— Но я убил его в честном поединке. И до этой дуэли никогда никого не убивал, кроме как в бою, так ведь на то я солдат. Но я был благодарен, страстно благодарен той, что посочувствовала мне, той, чья ангельская доброта превзошла мои самые смелые мечты, той, что, словно утренняя заря, рассеяла мрак моей тюрьмы, и вот ее-то оскорбил этот Гогла. Меня он оскорблял не раз, это было его любимое развлечение, и мне, жалкому арестанту, приходилось все сносить. Но оскорбить ту, перед кем я благоговел… нет, это я не мог оставить безнаказанным, я бы до самой смерти себе этого не простил. И мы дрались, и он был убит, и я ни о чем не сожалею.

Я умолк и жадно ждал ответа. Теперь худшее было высказано, и я тот же час понял, что Флора уже про это слышала, но я не мог продолжать, покуда она не скажет мне хоть что-нибудь.

— Вы меня осуждаете?

— Нет, ничуть. Об этом мне нельзя судить. Это не женское дело. Но я уверена, что вы правы, и всегда так говорю… Рональду. Конечно, с тетушкой я не могу об этом спорить, ей я не возразила ни единым словом. Не сочтите меня неверным другом… и даже с майором… я еще не сказала вам, он… майор Шевеникс стал большим другом нашей семьи… и он так полюбил Рональда! Ведь это он сообщил нам, что этого ужасного Клозеля поймали, и передал нам все, что тот говорил. Я была просто возмущена. Я сказала… я, кажется, позволила себе сказать лишнее и заверяю вас, что майор отнесся к этому очень добродушно. Он сказал: «Мы с вами друзья Шандивера и знаем, что он невиновен. Но что толку об этом говорить?» Мы с майором беседовали в укромном уголке гостиной, в отдалении от всех. А потом он сказал: «Позвольте мне поговорить с вами наедине, мне так много надобно вам сказать». И мы поговорили, и он мне все рассказал в точности, как вы сейчас, что это было дело чести и что на вас нет никакой вины. Да, майор Шевеникс мне нравится!

Тут меня обуяла жгучая ревность. Мгновенно я вспомнил, как майор заинтересовался Флорой, когда увидел ее впервые, и с невольным восхищением подумал, что хитрец ловко воспользовался нашим знакомством, чтобы вытеснить меня из сердца Флоры. В любви, как на войне, все средства хороши. И, конечно, теперь я жаждал сам поведать Флоре о превратностях моей судьбы — жаждал столь же пылко, как совсем недавно стремился услышать ее. Так я мог, по крайности, отогнать подальше ненавистную тень майора Шевеникса. И вот я принялся рассказывать ей о моих злоключениях. Вы их уже знаете, только ей я говорил не столь подробно, — ведь цель моя теперь была иная. Каждая мелочь обрела особенный смысл, и все дороги вели в Рим, то есть к Флоре.