Тихо было в городе.

В половине первого задрожал воздух от выстрела сигнальной пушки возле сквера Невельского, отметившей в этот день не наступление полдня, а вступление в город партизанских отрядов. По этому сигналу заревели гудки всех заводов, паровозов, сирены катеров, свистки электростанций… Пять минут, точно песня, колыхались над городом гудки. И тогда колонны рабочих разделились надвое и заполнили тротуары, образовав на улице широкий коридор.

В этот коридор по Китайской улице вошли в город партизаны с Первой Речки. С гармошками, с алыми лентами на шапках, с протяжными песнями, с лихим посвистом вошли они в город, путь к которому был долог и тяжёл. Сторожко ступали по асфальту улиц лошади, привыкшие к сельским просторам, фыркали, раздувая ноздри, храпели, косились на каменные дома, на нескончаемые толпы по сторонам.

Победителями входили партизаны во Владивосток.

Во главе своего отряда шагал Афанасий Иванович Топорков. Кожаная куртка топорщилась на нем, как новая — так стянул её ремнём командир. Шагал во главе своего отряда и Маленький Пэн. Он смотрел по сторонам смеющимися глазами, слыша, как кричали друг другу, указывая на него пальцами, китайские грузчики, знавшие его хорошо:

— Чега сяодара — Тады Сяодара! — что означало: «Этот маленький — Большой Маленький!»

Китайцы выставляли вперёд и вверх большой палец правой руки, восхищаясь Пэном.

Партизаны примкнули к рабочим, стоявшим на тротуаре. Смех, шутки послышались со всех сторон, задымились цигарки, заулыбались лица. Узнавали знакомых, знакомились вновь. Топорков впервые пожал руку Маленькому, о котором слышал много хорошего. Оживлённый говор пошёл перекатываться по улицам.

В два тридцать выглянуло солнце из-за облаков…

Мокрый асфальт отразил весёлую толпу, многоэтажные дома, голубые просветы неба в облаках и солнечные лучи, лившиеся с высоты…

Заиграли, засверкали краски вокруг. И серое однообразие толпы исчезло, явив праздничную пестроту костюмов.

В этот момент с Китайской улицы на Светланскую въехали всадники, подобные русским богатырям. На них были островерхие шлемы с красной звездой. Лица мужественные и простые, загорелые и обветренные в походах. Широкие красные петлицы, точно на кафтанах стрельцов, алели на их груди. Горячились кони командиров. Строго шли народоармейцы, неся на плечах винтовки, в дула которых были воткнуты зеленые ветки или багряные виноградные листья.

Дрогнул воздух от крика людей. Нескончаемое «ура», то стихая, то вновь нарастая до того, что звенели стекла в окнах домов, пошло перекатываться по многокилометровому коридору улиц, устланному сосновыми зелёными ветками. Шапки полетели вверх.

В город вступила Красная Армия.

В этот день, 25 октября 1922 года, закрылась последняя страница истории гражданской войны в России.

Склоны владивостокских холмов были усеяны народом, наблюдавшим вступление войск в город.

Среди толпы была и Устинья Петровна, ждавшая в этот день сына и потому накинувшая индийский шёлковый полушалок — свадебный подарок старшего механика; с нею была и Таня.

Старушка стояла чинно, словно это она принимала парад. Таня волновалась, перебегала с места на место, где лучше видно.

Зрители усеяли крыши домов, заборы, деревья.

Глядели, обмениваясь замечаниями, на невиданное зрелище до тех пор, пока не прошла кавалерия, пехота, артиллерия, пулемётные роты. Потом потянулись пароконные телеги армейских обозов, санитарные фуры и, наконец, вызвавшие взрыв весёлого оживления походные кухни. Гордо сидели повара на передках, дымились трубы кухонь, и запах гречневой каши струился из котлов.

Орудийные залпы возвестили утверждение власти ДВР в последнем очищенном от белых и интервентов городе.

После парада многотысячные митинги состоялись на площадях.

На трибуну взошёл Антоний Иванович. Он разгладил свои пушистые седые усы. От волнения руки его дрожали. Чтобы унять эту дрожь, Антоний Иванович опёрся руками о барьер. Долгим взглядом он оглядел собравшихся.

Здесь были те, кто локоть к локтю стояли все это время в одной шеренге армии дяди Коли.

Вот Федя Соколов. Он с таким вниманием, весь подавшись вперёд, смотрит на Антония Ивановича, будто видит его впервые в жизни. Федя сегодня в праздничном тесном пиджаке, обтянувшем его сухие лопатки, шёлковая рубаха топорщится.

Вот Квашнин. Точно утёс среди моря, возвышается он в толпе.

Алёша, увешанный оружием, в чёрной кожанке, с огромным красным бантом и алой лентой на лохматой папахе, не похож сейчас на деповского рабочего. Антоний Иванович думает про себя: «Ишь ты, бравый какой! Вояка!.. Скоро, поди, в цех придёшь воевать…»

Вот стоит Чекерда, картинно опершись на саблю, отобранную у Суэцугу. Его привёл сюда Алёша, сказав: «Сопки ты, паря, видел… теперь на мою породу, на деповских, погляди! Они потвёрже сопок будут…»

И Нина тут же. Пепельные её волосы облаком реют над серьёзным и торжественным лицом; она не видит взглядов, которые бросает на неё украдкою Алёша Пужняк.

Вот и сам дядя Коля. За последнее время у него совсем побелели виски, но тёмные глаза горят молодым блеском, и эта неугасимая молодость, брызжущая из глаз Михайлова, спорит с сединой и побеждает её. Голубоглазый мальчуган крепко держится за его пиджак, не отходя от него ни на шаг. Сияющими глазами смотрит на Михайлова жена, — наконец они вместе!

…Тысячи знакомых и родных лиц обращены к Антонию Ивановичу. Глаза всех устремлены на него в ожидании того, что скажет старый мастер. Среди друзей нет Виталия Бонивура, и грусть трогает душу Антония Ивановича. «Погиб за советскую власть!» И не мёртвым, а живым встаёт перед его глазами Виталий.

В наступившей тишине, когда многотысячная толпа затихла так, что слышны стали разоравшиеся где-то петухи, предвещавшие хорошую погоду, старый мастер сказал:

— Слово моё будет короткое, товарищи! Все мы об одном думаем. Так давайте же просить советскую власть, товарища Ленина, чтобы приняли они Дальневосточную нашу республику в свою семью! Чтобы была единая Советская Россия! От западной границы и до самого Тихого океана навеки нерушимая!..

Он хотел ещё что-то добавить, но тут Федя Соколов вытянулся во весь свой сажённый рост и поднял длинную свою руку с широкой ладонью так, что рукав на ней задрался по локоть. Он крикнул что есть силы, давая выход тому, что скопилось в его душе:

— Голосу-ю-ю-у!

И лес рук поднялся вслед за рукой Феди Соколова, клепальщика первого разряда депо Первая Речка…

…Не дождавшись окончания митинга, Алёша сказал Чекерде и Цыгану, стоявшим возле него:

— Эй, люди! У меня тут сестрёнка живёт. Пошли!

— Неудобно! — возразил Цыган.

— Брось! — сказал Алёша, и озорной огонёк мелькнул у него в глазах. — Таньча, поди, разных штучек-ватрушек напекла… Терпения нет, до чего есть хочу.

Она стали пробираться через толпу и увидели Нину, с грустью смотревшую на вокзал. Воспоминания нахлынули на неё с неодолимой силой. Она задумалась.

Весёлый чертёнок озоровал в этот день в Алёше. Он подтолкнул Нину, сделал страшные глаза и сказал:

— Сейчас же пошли, быстро!

Встревоженная Нина пошла за ним.

— Что случилось, Алёша?

Выйдя на свободное место, Пужняк объяснил:

— Тут неподалёку, на Орлином Гнезде, тебя ватрушки дожидаются!

Нина укоризненно покачала головой:

— Ну, Алёша, когда ты повзрослеешь?

Нечего было и думать пробраться на прежнее место возле трибуны. Нина видела, что толпа сгрудилась ещё сильнее.

— Пошли, когда так! — улыбнулась девушка.

Алёша широко распахнул дверь в дом Любанской.

— Здесь Таньча… то есть Татьяна Пужняк, живёт?

Устинья Петровна хотела ответить, но мимо неё из комнаты Виталия вихрем пролетела Таня и бросилась на шею брату; за ней виднелись Соня, Катя, Машенька, Леночка.

— Алёшка, как я по тебе соскучилась!.. Братка мой милый!..