И я пытался. Я старался держаться середины Нила, и это вызывало подозрение бывалых моряков, всегда державшихся берегов Великой реки. Хотя война между Верхнеегипетским (белые) и Нижнеегипетским (красные) царствами давно кончилась в пользу белых и вся страна облачилась в объединяющие спартаковские цвета, жители Нижнего Египта не любили белых и не упускали случая вспороть им животы медными ножами (увы, в Египте проистекал в те времена что ни на есть примитивный медно-каменный век с весьма негуманистическими взглядами на свободу совести...). И как-то днем, в неописуемую жару, мне пришлось применить свои взрывпакеты и спалить несколько погнавшихся за мной лодок красных.

Но не все складывалось так печально. Однажды ночью, где-то рядом с Гермонтисом, мой ковчег нагнал папирусный плот; с него из-под овечьих шкур раздавался мелодичный храп. Я хотел, было, уже отогнать плот шестом, но тут из-под шкур показалась очаровательная шоколадная ступня с розовой подошвой и детскими пальчиками.

Я плыл уже неделю и потому мой взгляд все чаще и чаще останавливался на женщинах, мотыжащих на берегу посевы льна или полбы. А тут такая ступня... Я перепрыгнул на плот, раскинул шкуры и увидел спящую обворожительную негритянку лет двадцати. Лишь только моя тень легла на лицо девушки, она в испуге раскрыла глаза, и я решил, что передо мною дочь нубийки и ливийца. Папаша-ливиец выдавался голубыми глазами и кожей цвета сливочного шоколада. Ну а круто вьющиеся волосы и пухлые губки наверняка достались ей от любимой мамочки... "Или наоборот, – усмехнулся я, – папаша – нубиец..."

Надо сказать, до этой встречи я относился к чернокожим с некоторым предубеждением: наверное, в одной из своих жизней я был отъявленным работорговцем из штата Миссисипи или безжалостным бразильским плантатором. Но только до этой встречи – дело в том, что эта моя нильская находка, несомненно, была 100(пра-)бабушкой самой Наоми Кемпбелл... Впрочем, да простят меня почитатели этой всемирно известной супермодели, если бы вы увидели мою очаровательную нубийку, то на очередном показе мод непременно обнаружили бы в Кемпбелл ХХ века признаки существенной внешней дегенерации.

Будучи поднаторевшим египтянином, я внимательно осмотрел свою находку и к своему удовольствию не обнаружил на ней ни малейших признаков венерических заболеваний. И сразу же хотел употребить девушку по назначению[23], но был остановлен острым запахом ни разу не мытого тела. И мне пришлось приводить ее в порядок посредством простейших санитарно-гигиенических мероприятий (мыло было изобретено мною попутно с аммиачной селитры).

Я с огромным эстетическим удовольствием вымыл девушку от макушки до прелестных пальчиков ног, вычистил зубы и пупок, подрезал ногти, напевая при этом хорошо известную в ХХ веке песенку: "Нашел тебя я босую, худую, безволосую и года три в порядок приводил..." Все это время предмет моего вожделения удивленно молчал, но когда я начал делать ей педикюр своим остро наточенным кривым, она вдруг заплакала – девушке пришло в голову, что я собираюсь принести ее в жертву своему богу.

На египетском языке Наоми (так я назвал девушку) знала слов пятьдесят-шестьдесят. Этого словарного запаса нам вполне хватило для налаживания взаимопонимания (главный грамотей Верхнего Египта активно владел девятьюстами пятьюдесятью тремя словами, трем последним, русским, – вы догадываетесь каким, – научил его я). Довольно быстро мне удалось объяснить ей, какого своего бога я собираюсь удовлетворить ее плотью. Такой поворот событий немало возрадовал девушку, и она выразила желание немедленно познакомится с ним (богом) поближе...

Наоми действительно оказалась дочерью ливийца, за долги проданного в рабство в Верхний Египет. Она сбежала от хозяина, не вынеся приставаний его жены. Я сказал, что все это чепуха, и что я беру ее в жены со всеми вытекающими обстоятельствами и обязательствами. Настроение у меня было замечательное – как же, такая многообещающая находка посреди вялотекущего Нила и вовсе даже не русалка, до самого пупка заросшая противной чешуей. И, куражась, я затеял свадьбу.

Фату мы сделали из куска белой льняной ткани, обручальные кольца я свернул из листьев папируса. После того, как мы совершили все обряды, хорошо усвоенные мною в ходе моих многочисленных посещений российских дворцов бракосочетания в качестве одного из основных действующих лиц, я начал стрелять в небо из пистолетов и ружья. А потом очутился в раю...

...Вы когда-нибудь делали это на папирусной лодке? Сомневаюсь... Представьте – мир пустынен, в нем не живет еще и миллиона горожан... Нет христианства, нет подкладок с крылышками, нет телевидения, нет кабин для тайного голосования... Есть только зеленый Нил, папирусная лодка, потрясающе естественная девушка, знающая пятьдесят слов и над всем этим – голубое небо, населенное странными богами...

Потом я назвал свою лодку тазоходом – каждое движение моего таза приближало нас к цели путешествия сантиметров на сорок...

Через пять дней после свадьбы мы были в Дельте. Неделю ловили и сушили рыбу на одном из ее затерянных островков. Затем простились с Великой рекой и вышли в Средиземное море... Мне было грустно – я чувствовал, что никогда в этой жизни не вернусь к берегам Нила... И этот невероятно живой, опьяняющий запах цветущих египетских акаций никогда больше не заставит мои ноздри жадно втягивать воздух...

В море было холодно. Мы не особенно спешили и шли в основном ночами, – благо в этих широтах ночи темные и длинные. И шли лишь при наличии попутного ветра. Хотя оживленного судоходства в эти времена в Восточном Средиземноморье и не было, да и берега большей частью были пустынными, мы избегали всего живого. Времена стояли жестокие, и парочка рабов нужна была всякому – и племенному вождю и разбойнику с караванного пути.

Очень уж холодные ночи и дни мы проводили на берегу и, если место было пустынным и с питьевой водой, оставались дня на три-четыре. Не знаю, как сейчас, а тогда эти места были прекрасными... Земля обетованная... Обращенные к морю склоны гор покрывала вечнозеленая растительность. Желто-оранжево-белые берега... Бирюзовое море... Однажды, где-то в Финикии, мы поднялись с Наоими на одну из приморских гор и устроили там веселый пикник... Все было так хорошо... Вокруг был Эдемский сад, а мы были Адамом и Евой...

В один прекрасный вечер, где-то в середине нашего средиземноморского путешествия, я заметил в глазах Наоми острое желание подзалететь... И вновь сомнения охватили меня... Мне захотелось плюнуть на предпринятое хождение к озеру Искандеркуль, которое, может, еще и не существует – не завалило еще... Спасать свою шкуру за пять тысяч лет отсюда... Вот оно, мое счастье, оно под рукой, она, молочная шоколадка с голубыми глазами, всегда смотрит на меня, как на большого ребенка, который может шалить, может рассказывать глупости о каких-то Альбере Камю и Платонове, но который всегда сделает так, как она, Наоми, захочет. Но эта дикарка, едва выучившая три сотни русских слов, не хотела меня останавливать... Эта умница, в тысячу раз умнее меня, понимала, что меня нельзя останавливать... Она понимала, что я должен идти, бежать... Бежать, чтобы жить.

...Вблизи острова-крепости Тир нас чуть было не захватили в плен местные жители. Они, на шустрых лодках из ливанского кедра, окружили наше тихоходное папирусное суденышко. Но я забросал их пороховыми взрывпакетами, и они умчались прочь в свою крепость, сочинять про меня небылицы. Я не стал в них стрелять, жалко было – в 332 году до нашей эры мы с Баламутом-Македонским сравняем эту крепость с землей, а всех жителей в отместку за упорство продадим в рабство...

В устье Оронта мы бросили лодку и, нарядившись прокаженными, пошли в город Алалах. Там за пару железных пластин приобрели пару дамасских ослов (в те времена дамасский оазис славился не клинковой сталью – железным веком еще и не пахло – но крепкими и выносливыми длинноухими) и пошли по караванному пути к городу Терка на Евфрате. Через несколько сотен с небольшим лет этот караванный путь протянется через крупнейшие города Среднего Востока аккурат к Бухаре и Мараканде, но это ведь только через несколько сотен лет...